Трагедия, постигшая нашу семью, свалила не только меня. Мама помутилась рассудком и ни кого не узнавала. Все ходила по селу и искала Христинку. Отец как мог, справлялся с хозяйством, но и он был не двужильный. Почти всю скотину забил на мясо (смотреть было некому). Дело в том, что с августа тридцать второго года ввели закон о «пяти колосках», и почти сразу ввели натуральные штрафы, по которым крестьян за то, что они не справлялись с дневными нормами выработки в колхозе или за прогулы наказывали «натуральными штрафами» путём изъятия продуктов питания. Сначала, пока ещё было что изымать, забирали мясо и сало, затем хлеб и картофель, а потом дошли и до сухофруктов. Под эти штрафы попали почти все селяне, конечно кроме актива, то есть тех, кто не работал, а больше всех горлопанил. Кстати на изъятие продуктов делали набеги все те же активисты. К тому времени председателя сельсовета дядьку Фому Козина арестовали, как пособника кулачеству, и с тех пор о нем ничего не было известно. Отнятые продукты активисты в большинстве случаев делили между собой. Покрывал их все тот же ОГПУшник Рудь. Затем стало ещё хуже. Наше село за невыполнения планов по сбору и сдаче сельхозпродуктов, поставили в области на «Чёрную доску», это означало, что никаких поблажек нашему селу не будет, а будут ужесточены меры социального воздействия, то есть репрессии. И тогда по селу пошёл голодный стон.

Люди от голода умирали целыми семьями. Начались случаи каннибализма. И как, издевка, на стене сельсовета появился плакат: «Есть своих детей-это ВАРВОРСТВО». А ОГПУшники начали репрессировать тех, кто пытался сказать хоть слово против коллективизации, или утаить продукты. Даже за малейший проступок, могли арестовать или даже расстрелять без суда и следствия. Целыми улицами арестовывали и мужиков, и женщин, и детей. По этапу пошли десятки сельчан.

Поздней весной тридцать третьего года померла наша мама, Мария Карповна.

Пришла Агашка вся в слезах и заголосила, – Вотька, (меня так все кликали), мамка твоя помёрла -

И тут со мной, что-то произошло.

– Зато она найдёт там, на небесах, Христинку, – вдруг вымолвил я, как будто и не было полгода немоты.

Потом я с трудом, но сел на лавке. Гася, во все глаза смотрела на меня. Потом неистово давай креститься и выскочила из хаты. Почти тут же в хату ввалились сначала её братья, а потом и крёстная. Они помогли мне встать и отвели в нашу хату.

В переднем углу, в кое-как сколоченном гробу лежала мама. Лицо её было спокойное, только очень худое. Казалось, что под кожей сразу был череп. Но моё внимание, почему-то привлекли её руки, нет, скорее, ногти на руках. Они были, как бы обособлены от рук и всего тела. Имели лилово-серый оттенок и были не гладкие и ровные, а какие-то рифленые. До сих пор у меня в глазах стоят только её ногти. Мы с отцом просидели возле гроба всю ночь.

На следующий день её похоронили. Помогали нам наши земляки: Крат с женой Маней, крёстный Забудько с кокой Леной и детьми, Брода с женой, Шариацкий. Не было Фомы Козина, жены Шариацкого, она то же умерла от голода, и ещё, у Броды умер сынишка. После похорон отец пошёл в сельсовет за справкой о смерти мамы, что бы на неё не начисляли продуктовые штрафы. В справке причина смерти была указана: от психического расстройства. Когда отец попытался сказать, что она умерла от голода, его выставили за дверь, а Рудь, который там был, гаркнул вдогонку,

– У нас, в СССР, нет голода. Это буржуйская пропаганда-.

Потом учитель рассказал, что работникам ЗАГСа запрещено было писать диагноз «от голода», максимум, что писали: «от истощения». Голод свирепствовал и забирал своей костлявой рукой все больше и больше народа.