Сегодня мне предстоит прогулка до этих самых валунов. Там, среди них, появляются гости, каждый раз в новом месте. Среда, полдень – время свидания. Дубовая тачка с кривыми колёсами ждёт у двери.

Через три часа возвращаюсь под палящим солнцем. Обливаюсь потом. Дед на тачке то кряхтит и охает, подпрыгивая на ухабах, то успокаивается, когда дорога ровная. Разглядывает заусенцы на толстых жёлтых ногтях. В пути мы не разговариваем.

Добрались, наконец, до скалы, испещрённой дырками окон. Ловлю на себе взгляд – быстро поднимаю глаза: ни души, лишь глухая темень оконных проёмов.

Высеченный в скальной породе тоннель ведёт к лифту, заходим внутрь. Каменная кабина вздрагивает, поехали. Пока едем, трос под нами выводит скрипучие рулады. Наконец, кабина дёрнулась и замерла. Ржавые двери медленно разъезжаются, выпуская в коридор. Полсотни метров по пустому коридору под звук шагов и скрип колёс, отражающийся от голых каменных стен, и я загоняю тачку в комнату. Пересаживаю деда на скамью, подпираю его столом, чтобы не свалился на пол. Входная дверь задвигается сама.

Подхожу к окну раздачи, нажимаю кнопку. Через минуту глухой звон металла о глину – отодвигаю заслонку, вынимаю из ниши железную миску с кашей, кружку с водой. Ставлю кашу и кружку перед дедом, сам сажусь рядом и жду.

Дед медленно разгибается, тянется непослушной рукой к ложке. Странно шевелит пальцами. Но ложку всё-таки ухитряется схватить. Зачерпывает кашу, пробует потрескавшимися губами.

– Другое дело, – говорит, наконец, – так можно жить.

Голос у гостя всегда поначалу механический, как у куклы.

– Каша – она и есть каша, – отвечаю я. – Я и забыл, что у неё есть вкус. Что, ваша хуже?

– Наша как тухлая болотная тина, – вдумчиво отвечает дед Семён, глядя в окно. Туда, где жёлтые камни сливаются с жёлтым небом.

Минут двадцать он сосредоточенно чавкает моей кашей, цедит воду из кружки и смотрит в окно. Приходит в себя. Вот уже движения более плавные. Откладывает ложку.

– Ну что, рассказывай, – говорю я. – Как у вас?

– Да как, – отвечает дед. – Всё так же. Стрекоза ожеребилась.

– И что жеребёнок?

– Ускакал в поле. Заржал, махнул хвостом, и видали его.

Пауза.

– Как баба Настя?

– А Настя вторую уж неделю в пещере.

– В пещере?

– Дымный шувгарь на холмах проснулся, – отвечает дед, озадаченно разглядывая мозолистую руку, которой только что держал ложку. – Бабка пошла за коровой, чтобы загнать на ночь в стойло, а та прёт и прёт от дома. Дура, опять бородатого испугалась. А потом трава и загорись. Не успели они вернуться. Я залез на крышу и махал, пока их было видно сквозь дым. Тут бабка и погнала её к пещерам. Потому что трава занялась, а за ней и воздух. Знаешь, как оно бывает. А в пещере вода сочится с потолка. Глубже, понятное дело, мертвяки. Но хоть не сгоришь!

– А как сам?

– Дома сижу, не выхожу. Из болота гады ползут, бородатый их дери. Я, конечно, заперся на все засовы. Так они через дымоход лезут. Ночью глаза открываю – один уже сидит у кровати, за руку меня держит. Холодный…

– И что ты?

– Схватил, что рука нащупала… Разделочную доску. И долбанул ему по спине. Вмазал как следует! Развалился, гад, на куски студня. Вроде как прокисший холодец. Непрочная субстанция. После того случая заткнул я дымоход газетами и соломой. Теперь ночью замерзаю, печку-то не затопишь.

– А Стрекоза? Ты её в дом не взял?

Дед поник головой.

– Не взял.

– А что она?

– Поутру выглядываю: стоит, к столбу привязанная. Гарь, дым… Осина горит за ней четвёртый день. Трава вокруг выгорела вся, но нет-нет да и займётся снова, как ветер с горы… Бывает, успокоится, заснёт. А потом снова дёрнется, затрясёт гривой, ударит копытом – земля с горелым дёрном летит во все стороны. Ржёт страшно.