Вот и закончился веселый день. Александр взял Элю на руки и понёс её домой. Вся беззаботность двора и вечера растеклась по домам, оставив улицу одну в морской пыли.

Ночью Эля проснулась из-за того, что Лев нежно и отрывисто целовал её в щеку и гладил по голове. Жалел любимую сестрицу, которой целый день не оказывал никаких знаков внимания. Эля стала его отталкивать. Но всё же нарочно пропустила пару поцелуев. Они были похожи на двух медвежат, которые целый день могут валять дурака.

Лев долго не спал. Их кровати стояли параллельно друг к другу в узкой комнате. Отсветы от машин и окон, словно призрачные вагоны поезда, проезжали по стене и потолку между ними.

Брат чувствовал вину за любимую сестру, злость и обиду за себя. Он должен был защищать Элю. А до этого и приобнять её в кино. И нести на своей спине. И горы для неё свернуть. И весь двор для неё подчинить. Всё мальчишеское нутро било кулаками внутри его груди. И теперь он ревновал Корнеида к сестре, пока Эля благоговейно ждала, чтобы соседский мальчик ей приснился, будто хотела посмотреть фильм с любимым актером.

А Лев все не спал. И даже мечтал о своём могуществе. Вот если бы оно было. Ему бы хватило одного взгляда, чтобы все оцепенели. Но его жаркие и иступленные думы прервали возгласы за их маленьким балкончиком. Вдруг призрачные вагоны, проезжающие по комнате, исчезли, а вместо холодного фосфорного света с окна стал исходить тёплый.

Лев встал с кровати. Тайком пробрался на их небольшой балкончик с чёрными железными парапетами. На нём стояли маленький столик и две табуретки. «Здесь бы мама и папа могли пить кофе». – подумалось Льву. Посмотрев на улицу, он увидел собрание григорианцев, которые столпились полукругом, словно амфитеатром. Они были на всех крылечках, заполняли все улицы, залезали на машины. Всех их охватывало кольцо одного и того же возмущения. Лев увидел отца в толпе. Он молча прильнул к углу одного из домов. Это был закат их времени. А время без замков. Оно уходило далеко за горизонт. И Лев, который все понимал и чувствовал, как губка впитывал всеобщую несправедливость, опасался за своё ещё не наставшее время.

Ко Льву подсела Эля. И они долго смотрели на всё действие, пока их внимание ни отвлекли две вороны, дерущиеся над собранием. В клюве у одного вороненка был черствый хлебец. Они летали из стороны в сторону, пока оба ни сели на крыльцо Льва и Эли.

Эля аккуратно вытащила хлебец из клюва и разделила его на две части, отдав потом птицам. Каждый воронёнок медленно, повернув шею, чтобы не задеть пальцы, взял свой кусок в клюв и вспорхнул. А дети остались, наблюдая за миром взрослых людей. Уже расколотый, но который тщетно жаждал целостности. Видимо, детям делить хлеб куда проще, чем взрослым.

Однажды пришел день. Тот, который Лев пытался отсрочить. Он скрывал его всеми силами. Он думал, что спрятал своё деяние так глубоко внутри себя, что его никто не найдёт. Но от каждого звонка он вздрагивал. Прислушивался, о чем разговаривают родители. Встретив кого-то из учителей, всем нутром вставал на дыбы.

И вот этот день настал. Лев сидел в кабинете директора и ждал, пока за ним придёт отец. Перед Львом лежал скукоженный от огня обгоревший журнал. Его корка была вся чёрная, а листы внутри побагровели и съёжились. Всё, что от них осталось, окрасилось огнём в черно-оранжевый цвет.

Все уже знали, что его сжёг Лев. Его раскалывали целый день, как и других пацанов, с которыми он был в сговоре. Даже пригласили полицию, которая каждого допрашивала отдельно. Их забирали с каждого урока. Только он начинался, как Льва или другого мальчика, тоже григорианца, приглашали в кабинет директора. А под конец им всем устроили очную ставку, где узналось, что лидером всего движения оказался сам Лев.