А вот и ищи-свищи – нет…

Но водку с полустертым чернильным штампом какого-то там буфета по дешевке или там немножко самую чуточку мокренький сахарок небольшими такими комочками в газетных кульках примерно по кило, Евгения, бывало, и предлагала добрым соседям.

А кто же из нормальных людей откажется от недорогого хорошего товара?

Ведь сахар он и комками сахар, а водка – водка и есть.

И в скором времени, посреди холоднющей зимы, когда побелела инеем верхняя петля входной двери, прекрасный статный белокурый парень, никогда не носящий шапку, исчез из поля зрения на два с половиной года.

Жизнь насельников нашего дома снова потекла в привычном русле. От выходных к выходным. От зимы к лету.

Сидельцу даже собирали сердобольные посылки всей кухней. Папиросы, пряники, исподнее, пластмассовую расческу, книжку почитать, чай, конечно. Жалко ведь. Тоже человек все-таки.

Фанерный ящик с добром отдавали Евгении.

Она якобы посылала все это в дальнюю исправительно холодную даль.

Но, собранные, пожертвованные предметы иногда и возвращались.

Ведь зачастую люди не догадывается, что все жертвы совершенно напрасны.

По большому счету.

Но кто же считает по-большому?

Возвращались не по почте, конечно. А совершенно другим путем, когда о них, пожертвованных, и позабывали.

Словно видения – то выразительной зеленой расческой в руках очередного Евгеньиного ухажера-хахаля.

То мужскими постиранными трусами на Женькиной веревке. Происхождение трусов, так сказать порт приписки вдруг признала Граня, сорвала с прищепок синий сатиновый флажок и утащила к себе.

Женя, сидевшая с кулечком тыквенных семечек на лавочке, не сказала ей при этом ни слова.

Будто ничего не случилось. Даже лузгать не перестала.

Ровно в срок посреди лета он вернулся.

Уже не человеком, а белокурым, но потемневшим сисподу, неистовым гением.

Полным неуемных сил, как заведенная на сто оборотов пружина в жестяной детской тарахтелке.

Но было как-то ясно, что изнутри он стал совершенно тёмен, может быть, даже чёрен.

Что он вот-вот сорвется. Так как, не взирая на прекрасный облик, совершенно изношен изнутри.

Закружится как дервиш все быстрее и быстрее.

В сумерках кухни, куда он изредка заходил, от него исходили тусклые еле видимые лучи и медленно стекали скользкие пунктирные искры.

Граня поскользнулась, неся сковородку с шипящей глазуньей, объезжая его на совершенно ровном хоть и не очень чистому полу.

– Начадил тут нам, Ихтиандр херов… – тихо шипела она заклинание жирной тьме короткого коридора. Глаза ее за линзами в плюс сто пятьдесят диоптрий прожигали шкафы.

– Ай суки! Ай пшли! – шипела она в телефонную трубку, поднятую на звонок. Только совсем не тем, кто звонил, а усам таракана, вылезшим из заплеванной черной решетки тяжеленной говорилки.

Красавец, походил челом и гибкой изысканной статью на молодого киноартиста Коренева. Только тот – брюнет, а этот наш – блондин. Влажные зализанные патлы, подбритые в косой угол баки, развратные мутные глаза блаженного без зрачков, ленивая, но целеустремленная походка на розовом легчайшем кошачьем ходу, ну и т. д.

Папиросу он действительно никогда не выпускал из нарисованного гнутого рта, как дыхательную трубку акваланга. Словно не мог уже дышать иным способом в нашем презренном совершенно чуждом ему ядовитом убожестве.

Все соседи как-то приумолкли, перестали ссориться и ябедничать друг на друга.

Они словно почуяли какой-то тайной железой, которая глубоко есть в каждом человеке, но до поры до времени спит, что жить ему в людской среде оставалось совсем недолго.

Что ему вообще вышел срок.

И нужен лишь особый день и час, чтобы все сложилось или умножилось.