Дверь распахнулась беззвучно. Воздух наполнился сладковатым запахом лака для ногтей и гниющей плоти. Юки уставился в свои руки – они светились, как пергамент, сквозь кожу проступали синие вены, словно то чернильные линии судьбы.

– Мальчик, – голос был нежным, как лезвие, скользящее по горлу. – Ты хотел стать «настоящим».

Он поднял глаза.

Клиентка касалась потолка. Её тело было соткано из шелковых лент, на которых горели иероглифы – имена всех, кто когда-либо носил юкату магазина. Вместо лица – зеркало, в котором Юки увидел себя: широкие плечи, квадратная челюсть, кадык… но глаза были пусты, как у куклы, а изо рта свисал шелковый кокон.

– Твой челнок готов, – она протянула монету. В дырке пульсировала вена, переплетенная с нитью.

Боль началась с кончиков пальцев. Кожа лопалась, выпуская белые нити, липкие и горячие, как расплавленный пластик. Они оплетали его, сдирая плоть лоскутами, которые падали на пол, шлепаясь, как мокрая бумага. Ребра треснули, превращаясь в челнок, разматывающий кишки в пряжу. Юки закричал, но голос рассыпался на шепотки, вплетенные в шелк. Его последняя мысль: «Теперь зеркала будут врать красивее».

Слепой массажист нашел у двери клубок шелка. Когда он потянул за нить, ткань запела колыбельную, которую Юки напевал сестре в те ночи, когда отец бил его за «женские» жесты. В узорах он увидел:

Подземную мастерскую, где кицунэ с девятью хвостами ткала кимоно на станке из человеческих костей. Нити Юки вплетались в узор, образуя иероглиф «лгун». Её хвосты били в барабаны, обтянутые кожей прошлых работников, выбивая ритм: «Еще один. Еще один. Еще…»

На полке «Фудзитори» появился рулон шелка. Этикетка гласила: «Шёлковый кокон. Обернись – и мир примет твою ложь. Но каждую полночь нити будут впиваться в ребра, напоминая, кем ты был».

На мосту через Мандзай-гава девушка в юкате из перламутра подняла монету с дыркой. В отверстии мерцал зрачок Юки. Девушка отвела взгляд на голубую гладь, её тень на воде не имела лица.

Дождь в Токио струился не каплями, а звуками, которые Акио мог лишь «чувствовать» – вибрациями, проникающими сквозь подошвы, дрожью в кончиках пальцев, холодными иглами под кожей. Он стоял под навесом станции Уэно, где афиши концертов, облезлые от времени, шелестели, как молитвы. Его пальцы сжимали сякухати – бамбуковую флейту деда, гладкую от десятилетий прикосновений. Но она молчала. Всегда. Даже ветер, рвущийся сквозь её отверстия, не издавал ни звука. В кармане жгло смятое объявление, выдранное из телефонной будки: «Верни то, что украли демоны тишины. Фудзитори ждёт у колодца с эхэхо. Буквы оставляли на ладони шрамы, похожие на нотные знаки.

Магазин нашёл его у дренажного колодца в парке Инокасира, где вода, чёрная от теней, булькала, словно глотала последние крики утопленников. Стена, покрытая граффити с кричащими ртами, разошлась швом, обнажив фасад «Фудзитори». Вывеска была собрана из старых виниловых пластинок, их бороздки сочились смолой, стекающей вниз густыми каплями, как запёкшаяся музыка. Дверь, обитая кожей с татуировками нот, скрипнула, будто игла коснулась треснутого винила. Акио вошёл внутрь – и тишина «зазвучала».

20:00. Первый клиент.

Воздух издавал низкое гудение, будто где-то работал гигантский магнитофон. Стены магазина были оклеены плёнками от аудиокассет, на которых застыли лица с открытыми ртами – их крики сливались в беззвучный хор. Пол под ногами вибрировал, передавая ритм, которого Акио не слышал, но «чувствовал» костями: басовая линия страха, ударные отчаяния.