Мои деревенские подружки, поминутно поглядывали на себя в зеркальце и, подкрасив губы, прятали помаду и зеркало в лифчик, где кроме вышеназванных предметов у них с успехом помещались еще носовые платочки, тушь для ресниц и расческа, – не было лишь того, для чего предназначался этот предмет туалета. Они дружно лузгали жареные семечки из газетных кулечков, щедро посыпая землю у скамейки шелухой, и пренебрежительно-завистливо обсуждали Люську: «Во, старуха дает!» Им, двенадцати-четырнадцатилетним, шестнадцать лет казались глубокой старостью. И неудивительно, так как многие Люськины подружки к окончанию восьмого класса были глубоко беременны, а в шестнадцать, уже официально расписавшись и отпраздновав шумную трехдневную свадьбу, носили в животах второго отпрыска.

Домой мы с сестрой обычно возвращались поздно, после того, как мать заставляла нашего самодеятельного диджея выключить гремящую на всю улицу музыку, ругаясь на всех нас от души и очень живописно, в негативном ключе описывая моральный облик наших родителей и наши жизненные перспективы. Диджей ломающимся баском некоторое время пытался урезонить мать, но получив по брюкам ремнем из старых вожжей, выдергивал магнитофон из розетки.

Люська уверено вела меня в кромешной темноте кратчайшим путем по межам чужих огородов, заходила в дом, показывалась дожидавшейся нас бабушке, а потом, убедившись, что бабушка вернулась в свою постель в избе, тихонько выскальзывала через заднюю дверь, оставив ее незапертой, чтобы незаметно вернуться после свидания с кавалером. Возвращалась она, когда небо на востоке начинало светлеть у горизонта, и все деревенские петухи принимали участие в вокальном соревновании в номинации «Самый громкий голос совхоза Ильича».

Как-то ночью я проснулась от грохота двери, широко распахнутой вернувшейся со свиданья Люськой. Она споткнулась, зацепившись о прикроватный коврик каблуком, и тяжело рухнула в груду подушек на высокой металлической кровати, украшенной вышитым бабушкой подзором. В комнате запахло модными польскими духами «Может быть…», самогонным перегаром и въевшимся в одежду и волосы запахом папирос «Беломорканал».

– Люська, тебе плохо? – участливо наклонилась я над ней, сразу проснувшись и перепугавшись, так как никогда еще не видела ее пьяной.

– Отстань, – зло пробормотала сестра, – нормально мне.

– Водички принести? – я не знала чем ей помочь.

– Нет, не надо ничего, спи!

Я затихла на своей скрипучей раскладушке, прислушиваясь к ее всхлипываниям и негромкому невнятному бормотанию. Впрочем, всхлипывала она недолго, быстро уснув тяжелым пьяным сном поверх одеяла прямо в одежде и босоножках, отвернувшись к стене. Я немного повертелась в постели, пытаясь устроиться удобнее, потом приоткрыла окошко, впустив в комнату немного душистого теплого ночного воздуха – не хотелось дышать перегаром и куревом.

Утром я украдкой спустилась в погреб, чтобы меня не заметила бабушка, слила немного капустного рассола в свою маленькую эмалированную кружку с нарисованной клубничкой и принесла Люське. Она жадно выпила резкий кислый напиток и опять упала лицом вниз.

– Ну, и что ты плакала? – нетерпеливо спросила я, сгорая от любопытства.

– Кто, я плакала?! – воинственно вопросила Люська, вынырнув из огромной пуховой подушки в вышитой бабушкой наволочке, с размазанными под глазами тенями, – не дождетесь!

– Плакала, плакала! Давай, рассказывай! С Ромкой поругалась?

– Почему сразу поругалась? Может, наоборот? – хитро прищурившись, протянула Люська.

– Как это наоборот?

– Так! Маленькая, что ли? А, да, ты ж у нас крошка еще. Так наоборот, мы теперь муж и жена.