Таков, вкратце, след, оставленный в русской истории общепризнанным «пустым местом» – немногими годами царствования болезненного юноши царя Феодора II Алексеевича. Перечисленных здесь прогрессивных мероприятий, пожалуй, более чем достаточно для заполнения этого «пустого места». Но вместе с тем историк должен быть далеким от стремления сусально идеализировать личность этого царя-отрока, приписывать ей те качества, которых у нее не могло быть. Безусловно, нельзя предполагать, а тем более утверждать сильную волю у неопытного, болезненного юноши, умершего до наступления его совершеннолетия[12], а принявшего державную власть еще ребенком. Историк может предположить в нем ясный ум и глубокий внутренний такт – свойства, унаследованные им от отца и усиленные хорошим воспитанием, может утверждать его личную доброту и гуманность, выраженную в отношениях к павшим Матвееву, патриарху Никону, а также и в упразднении некоторых особо жестоких форм казней и судопроизводства, но не может приписать ему ведущего значения в государственной жизни времени его царствования. Действовавшие в нем прогрессивные факторы следует искать в ином, в установившемся к этому времени твердом самодержавно-монархическом порядке и прогрессивной направленности этого порядка.

Выражаясь прямолинейно, упрощенно, а возможно даже грубо, можно сказать: по кончине царя Алексея Михайловича утвержденный им самодержавный государственный порядок продолжал действовать даже без непосредственного участия в нем самой физической личности самодержца. Эту физическую личность успешно заменял ее символ, воплощенный в лице болезненного мальчика государственный принцип. А поскольку этот принцип отвечал духу и требованиям того времени, сама одухотворенная им человеческая личность Венценосца успешно выполняла функции своего царственного служения нации.

«Наша страна»,

Буэнос-Айрес, 28 марта 1957 г

№ 375, с. 4.

Тщательно и углубленно изучать историю своего народа, своей нации, своего государства утомительно и многим из нас, даже большинству, скучно. Но почти каждый из тех, кто причисляется к кадрам русской интеллигенции, считает себя обязанным знать историю или хотя бы о ней «свое суждение иметь», блеснуть при случае знанием малоизвестного факта, в особенности, если этот факт занимателен для его собеседников. На почве этого невежества, с одной стороны, и обывательского тщеславия – с другой, вырос и широко распространился в среде нашего либерального общества исторический анекдот, в большинстве случаев направленный к осмеянию «высших мира сего», или, во всяком случае, к умалению их исторического значения.

Проверенным быть такой анекдот, конечно, не мог. Выдававший его за подлинный факт рассказчик тотчас же возражал недоверчивым скептикам:

– Да что вы мне говорите! Конечно, подобные сведения не могли быть опубликованы при драконовских условиях царской цензуры. Но вместе с тем мне этот факт известен из самых достоверных источников.

Аноним этих «достоверных источников» разоблачению, конечно, не подлежал.

Такие анекдоты, в особенности пикантного содержания, передавались из поколения в поколение, напластывались друг на друга, росли, как катящийся с горы смежный ком, и в результате именно они формировали исторические представления тех слоев, которые теперь принято называть средней интеллигенцией, а в недавнем еще прошлом именовали интеллигенцией либерально-прогрессивной.

Пикантные анекдоты о царствовавших императорах, членах Императорской фамилии и близко к ним стоявших лицах пользовались особым успехом в этой среде. Ведь каждому тупорылому мещанину, пополнявшему в основном ряды этой самой прогрессивной интеллигенции, было лестно увидеть в образах лиц, стоящих неизмеримо выше его, те же низкие черты, которые он порой ощущал в самом себе и своем окружении. Но большинство подобного рода анекдотов было основано на примитивной и даже неумело, кустарно составленной лжи, которую при исторической проверке было бы легко установить. Приведем несколько примеров.