Заканчивалась долгая полярная ночь, а они продолжали свои беседы. Однажды туземцы докочевали по Голодной степи до Петербурга.

– Здесь нам надо расстаться, – сказал Носу киргизский философ Аполлон.

– Но я не хочу…

– Ты должен найти своё место.

– Мне нравилось у вас. Может быть, я нашёл дом у вас? Нашёл своё место, свою семью?

– Нет, этого не может быть в природе.

– Почему?

– Ты не плоский. Ты – курносый. Тебе искать в Петербурге своё место пристало.

Нос печально (а как ещё иначе, без ног-то) побрёл под мокрым снегом по Литейному. Ему не оставалось ничего иного в жизни, как только связаться с бомжами и наркоманами. А киргизский философ Аполлон облегчённо подумал: «Емжалай», что значит, «Наконец-то мы от него избавились».

Это напоминает другой национальный анекдот. Про эстонца. Эстонец нашёл на дороге дохлую ворону. Вышел из машины, положил в багажник со словами: «А вдруг пригодится». Через год на том же месте останавливается та же машина, выходит тот же эстонец и выкидывает истлевший труп той же вороны из багажника. «Не пригодилась», – говорит эстонец.

Нос не пригодился киргизскому табору. Зато наркоманы, к коим в Петербурге принадлежит каждый второй житель, а, быть может, и каждый первый, быстро взяли его в свою компанию. Дело в том, что Нос был не промах – от чиновника же отвалился как-никак – и под шумок кровавой оргии у проституток втянул в одну из ноздрей пачку ассигнаций. У художника этого из кармана втянул – он ещё тогда богатым буржуем был.

Теперь в сквоте на Васильевском острове поселилась перманентная радость. По вечерам ходили на футбол – он жил с бомжами-наркоманами. На футболе Носу даже несколько раз прилетело в нос. Бить-то больше некуда было. Днём и ночью тратили ассигнации Носа на поддержание приемлемой жизни.

Он уже несколько недель не просыхал. Пить – не пил, не имел такой привычки, а нюхать – извольте. После этого становился бодрым, как смывной бачок, и издавал соответствующие звуки, изрядно смешившие постояльцев сквота на Васильевском острове. Ему казалось, что после долгих скитаний он нашёл свой дом, свою семью и место, от которого он отвалился.

Но ассигнации скоро закончились, и Носу указали на дверь. Пинком ноги. Через окно.

А тут ещё, как некстати, жестокие отходосы начали его долбить. Ноздри у Носа стали размером с огромный болт. Он бессмысленно фланировал по улицам и прошпектом, издавая свистяще-воющие звуки.

Жить хотелось, несмотря ни на что. И он решил, как молодой Оззи Осборн, построить воровскую карьеру. Ему нетрудно было запрыгивать в сумки и обшлага респектабельных граждан и по методу, апробированному в коморке жриц любви, засасывать внутрь себя деньги, а затем столь же незаметно ретироваться.

Не могло так не случиться, чтобы он не попал в один день к девушке осьмидесяти лет, занимающейся ростовщическим промыслом. Вы, дай Бог, узнали в ней процентщицу, коллежскую секретаршу Алёну Ивановну из романа Фёдора Михайловича Достоевского «Преступление и наказание». Это очень хорошо. Я тоже узнал.

Мы ей немного преувеличили возраст – в шестьдесят ныне даже на пенсию не выходят. И называем девушкой, боясь оскорбить другим каким гендерным словом, запрещённым в нонешние времена.

Алёне Ивановне Нос полюбился. «Занятная фитюлька». Она покрыла Носа слоем золота и инкрустировала смарагдами и адамантами, величала «Калабашкой» и носила под самым сердцем на веревочке. Под титьками, говоря языком черни. Процентщица была уверена в том, что Нос обязательно нужно носить, иначе он испортится.

В роковой день, когда один проклятый нигилист оборвал топором три жизни, одну даже не начавшуюся ещё, Нос висел на своём привычном месте. Под титьками, говоря языком черни.