– Привет, привет! – выговорил Кобяков и без перехода, не дождавшись ответа, продолжал с обидой и обычным суматошным напором: – Внизу собрались ребята, шумят, мастеров как всегда не видать. Неужели нельзя заставить?..

– Это как же – заставить? – спросил Вадим Иванович и почувствовал, как тронулось раздражение. – Неужели палкой?

– А что, здравая мысль, – заспешил Кобяков. – Палкой лучше всего – доходчиво. Давно известно, что по своей воле они ничего делать не станут.

– Интересное предложение, Алексей Яковлевич. Выходит, я сижу здесь затем, чтобы заставлять нерадивых мастеров исполнять свои обязанности?

– Я так не говорю, но… Как никак, они тебе подчиняются. И ежу понятно…

– Не так давно они с тем же успехом подчинялись вам, – напомнил Белов.

– Вон ты куда дернул? Я-то помню, а ты, верно, забыл, что я теперь всего-навсего преподаватель, – обрезал Кобяков с вызовом. – Или ты и преподавателей запряжешь?

– Еще как запрягу, дождетесь, – смело пообещал Белов, с завистью рассматривая загорелого Кобякова. – А вы думали, постесняюсь, учитывая, что вы так хорошо отдохнули.

– Скажешь тоже! – оживился Кобяков и пошел к столу садиться. – Отдохнул! Держи карман шире. Дикарем разве отдохнешь? Одни очереди в пищераспределители, чтоб им пусто было, могут сна лишить – не до отдыха. Начинаешь ненавидеть себя за слабость – непременно заправиться три раза на день. Нет, милый мой, ни шиша я не отдохнул, закоптился малость – это, как говорится, налицо. Только вот неизвестно, получил ли какую пользу. Говорят, от этого даже рак бывает, – сообщил он, приглушив голос. – Но все это лирика. Ты лучше скажи мне, как нынче с часами? Сказывали, будто больше полутора ставок ни-ни… Это что же получается, тысяча восемьдесят часов в год? Не вдохновляет…

– Сказывали верно. – Белов поморщился – предстояла торговля. Но смирил раздражение и принялся объяснять: – Алексей Яковлевич, тысяча восемьдесят часов это полторы ставки, а учитывая ваш максимальный почасовой тариф, получится совсем неплохо. Не забывайте также, что такая занятость далеко не для всякого. Только для ветеранов… И конечно же, отличников боевой и политической подготовки.

– Это ты так шутишь? – спросил Кобяков погасшим голосом, сделав вид, что силы его на исходе. – Никак не избавишься от армейских привычек? Не забывайся, здесь тебе не армия – ать, два…

– Что вам известно об армии, Алексей Яковлевич, чтобы судить?

– Мне об армии известно все, – подобравшись, безапелляционно заявил Кобяков. – Ничего мудреного в армии нет. Сплошная дедовщина.

– Все – то вы знаете. – Белов помолчал, остывая, – не хотелось с утра ввязываться в надоевшую полемику. – Грозный облик товарища Клепикова еще не выветрился из вашей памяти? Так вот. На последней ежегодной операции принуждения замов к повиновению этот самый товарищ Клепиков трижды повторил, что будет собственноручно наказывать за каждый лишний сверх нормы час нагрузки. Я не враг себе, Алексей Яковлевич, как вы понимаете. Мне не с руки получать зуботычины от высокого руководства.

– Это все ладно, – оживился Кобяков. – Грозные байки оставь для салаг, парь им мозги, сколько душе угодно. Мне мои законные тысячу двести часов отдай и не греши. Понял, нет?

– Не жирно будет? Помнится, вы весной ворчали: сил не осталось год довершить, дотянуть до отпуска.

– А вот это уже не твоя забота, – сердито выговорил Кобяков, разделяя слова, отчего приобрели они вызывающе твердый смысл.

– Я еще не прикидывал нагрузку, – сказал Белов, надеясь, что Кобяков отстанет, да не тут-то было.

– Постараюсь сегодня же попасть к директору, – пообещал он с угрозой. – Пусть нас рассудит Григорьев. Скажу прямо: твое решение ущемить права ветеранов мне активно не нравится. Буду протестовать. Он ожидается? – спросил Кобяков будничным голосом. – Хотя да, он же болен. Совсем сдал старикан, не тянет. Пора бы ему того… на пенсион. Интересно, не видится ли преемник на горизонте?