Тут приходит Павел. Достаёт две. Закусили.
– А ты чо тут? – Павел расстроен, что Пётр плачет. Пётр протягивает ему пачку беломора, и Павел читает стих. Павел плачет.
– Может, Павликом назовём? – кричит жена с тахты.
– Или Петром! – восклицает Павел. Опрокидывают по две. За Павлика и за Петра. Потом затягивают про ворона, да про берёзки. Жена эротически подвывает, теребя бигуди.
– Пора! – вздыхает Пётр. Павел встаёт, стягивает штаны. В дверь звонят.
Пётр открывает дверь. Там Глеб с портвейном. Глеб тонко и пронзительно кричит.
– Вы тут чо? – спрашивает Глеб. Пётр показывает ему на Павла. У Павла стянуты до колена штаны. Между ног у Павла темно и что-то происходит.
Потом Пётр заводит Глеба в комнату и показывает жену на тахте. Жена Петра лежит вся раскидавшаяся и эротически стонет.
– Понятно, – говорит Глеб. А потом добавляет, – ну надо того? Раз такое дело…
Все идут на кухню, опрокидывают, закусывают.
За окном наступает вечер. Синица крайне плохо себя ведёт на развешанном белье. Кошка носится. Все понимают, что она сумасшедшая.
– Давай, пока не это самое, – просит Пётр Павла. Глеб массирует Павлу плечи и сбрызгивает снизу одеколоном. Павел стонет. Жена Петра эротически вторит ему с тахты.
– Чо-т накурено, – говорит Глеб и открывает форточку. На кухню тут же залетают запахи весны, хлеба и соснового бора. Что-то шумит. Глеб смотрит, как носится по двору сумасшедшая кошка. Влево, вправо, влево, вправо.
– Не, не. Ты вот этим сюда. Ну. А если так? Давай. Чо говоришь? А с другой стороны? – доносятся голоса из комнаты. Тахта поскрипывает. Жена эротически постанывает. Пётр плачет. Павел плачет.
Глеб задумчиво протягивает руку и берёт пачку беломора. Читает стихи Петра. В голове у него всё становится ясно. Глеб плачет.
Мужики возвращаются. Все взмыленные. Налили, опрокинули, закусили. Пётр открывает холодильник и кричит в него: «Ау?»
В дверь звонят долго и настойчиво.
Пётр открывает. Там жена Павла.
– Павел! – зовёт она.
– Да ты зайди, чо уж, – бормочет Пётр. Павел плачет. Все понимают, что это неспроста. Жена Павла мнётся и отнекивается. Но слышит эротические стоны жены Петра и заходит, влекомая любопытством. Жена Петра лежит на тахте.
– Ого! – восхищается жена Павла. – Так вы тут это самое?
– Ну, типа того, ага, – смущается Пётр. Жене Павла наливают. Чокаются, опрокидывают, закусывают.
– Я тоже хочу! – умоляет жена Павла всех присутствующих. – Ребёночка бы…
Она идёт в комнату и ложится на пол, потому что на тахте занято.
Пётр вздыхает и разливает по полста. Глеб ещё раз, теперь вслух, читает стих с пачки беломора. Все плачут. Жёны эротически постанывают. Синица умерщвляет себя. Кошка бесноватая.
Налетевший свежий ветерок кудрявит лохмы Петра, и начинает пахнуть свежепоструганной морквой. Глеб идёт и делает всем детей.
В трубке телефона, брошенной возле аппарата, бубнит что-то голос тёти Зины.
C-moll
Солнечные лучики мельтешили по столу, оставляя тёплые канавки на пыльной поверхности. Я сдул коричневую корочку с горячего чая и улыбнулся. Скоро должна была прийти Милая, и я нежил себя на кухне заслуженным отдыхом, листая жёлтую прессу и слегка покачиваясь туда-сюда на скрипучей табуретке.
Было раннее утро. То время, когда звонкое комарьё уже притомилось, но голоса автомобилей ещё не успели ворваться в прелые опочивальни сквозь робкие занавеси. Немолодой попугай в клетке нервно и методично вертел головой в разные стороны, беспрестанно пшикая, скрипя и волнуясь.
Сегодня Милая припозднилась. Минутная стрелка дёрнулась уже в самые верха, но вдруг испугалась чего-то и застыла, неровно подрагивая между отколотой временем пластинкой, отмечающей без четверти десять, и уверенной утренней десяткой. Это с ней бывает. Завод, знаете ли, барахлит.