Размах свершений Докё был воистину богатырский. Надежное положение при императрице Сётоку открывало окно безграничных возможностей. По всей стране развернулось строительство буддистских храмов, ну а что за храм без земельного надела! Правда, с относительной независимостью буддистской общины было покончено, она оказалась под бдительным контролем государства. Была проведена ревизия, которая выяснила, что в стране насчитывается около восьми сотен монахов и вдвое меньше монахинь – не такое уж и огромное число искателей спасения. Теперь каждый послушник или послушница, пожелавшие пройти посвящение, должны были ожидать решения специального совета духовенства и постановки личной печати самого Докё. Заодно все последователи пути Будды были включены в систему государственных рангов, что автоматически объединило их с многочисленным чиновничеством. Конечно, аналогия с синодальным периодом в истории православной церкви весьма натянута (чем грешат многие сравнения и аналогии), но все-таки что-то в этом есть. Монахам, не прошедшим, как бы мы сказали, регистрацию, строго запрещалась бродить по дорогам, болтать и смущать неокрепшие умы своими разглагольствованиями. Здесь мы должны внести небольшую ясность в вопрос распространения веры в Стране восходящего солнца. Аналогия с крещением, когда главная цель миссионера – убедить как можно больше язычников и загнать их в реку, не совсем верна. Каждый, кто присоединился к Церкви, будет спасен, и это прекрасно! В Японии же власти рассматривали буддизм как форму магии, которая пришла из-за моря и которую не худо бы использовать с максимальной эффективностью. В каждой провинции должен быть храм, где будут возноситься молитвы, но движение веры в массы совершенно излишне, скажем больше: вредно. Таким образом, и во время всемогущего Докё положение буддистской общины было не лишено истинно японского своеобразия. В конце концов, если слишком много мужичья бросится спасаться от гнета колеса кармы, то кто, спрашивается, будет сеять рис, воевать с варварами и выносить мусор? Чтобы массы не чувствовали себя обделенными вниманием на этом празднике духовности, они могли заняться вырезанием деревянных пагод. Мятеж Фудзивара породил скверну, и для очищения от нее было решено вырезать миллион этих самых пагод. И для души польза, и народ избавится от вредной привычки к безделью в свободное от работ время.

Как говорилось выше, монах оставался непогрешимым авторитетом, «Нихо рё: ики» не даст нам соврать. В притче с красноречивым названием «Слово чудесное о том, как монах присвоил дрова для кипячения воды и переродился быком» говорится предельно ясно: «Пусть голодный лучше ест песок и землю, чем станет есть то, что принадлежит монахам, проживающим в храме. Поэтому в сутре “Дайхо: то: кё:” говорится в подтверждение: “Я спасу того, на ком четыре тяжких и пять смертных грехов. Но не спасу того, кто грабит монахов”».

Вообще, этот сборник благочестивых историй – прелюбопытный пример того, как монашество видело само себя. Сделав небольшое обобщение, можно сказать, что все рассказы делятся на четыре типа. Истории о непочтительном отношении к монахам и о возмездии, которое следует немедленно и бывает по-зверски жестоким.

«Давным-давно, во времена старой столицы, жил один глупец. Он не верил в карму. Однажды он увидел, как монах просит подаяние, пришел в ярость и решил схватить его. Монах убежал на залитое водой поле, но [злодей] догнал его и схватил. Тут монах не выдержал и проклял его. Глупец же упал на землю и стал кататься, как сумасшедший. А монах убежал так далеко, что не мог видеть его.