– Папа, возьми Олежкуу, – услышал голос Кати. – Я устала.

– М-минуточку, доча, – отмахнулся Василий, будучи не в силах прервать свои мысли и что-то делать еще. – Трижды на педсовете разбирали коллеги за пьянку, взывали к совести. Он обещал, давал слово, что бросит пить. А дома, уверяя себя, что в последний раз, снова пил и тут же клялся и божился перед женой, что распрощался с ней, гадюкой и подлюкой, на все времена! Ползая на коленях, просил поверить ему и помочь выпутаться из крепких водочных сетей, спеленавших намертво не только руки и ноги, но и разум. Как же уйти от окончательного падения, от пропасти, до которой – один шаг, – продолжал Василий допытывать себя, млея у горячей плиты и стараясь сосредоточиться лишь на тех мыслях, что его крайне волновали. – Есть желание уйти, но как? И сейчас отрекся бы от нее, сивухи и бормотухи, да нет сил, чтобы это желание выполнить. Нет их, иссякли, улетучились. Безвольный он и мягкотелый. Стал таким, а был ведь сильным, напористым. В пример другим ставили его, Василия Мезенцева. А что?..

– Па-а-пка-а-а, – опять позвала его Катя. – Ты долго?

– Счас, доченька, счас. – Облизнув высохшие от водки и жары губы, Василий снял с плиты выварку и налил в ванночку горячей воды, ковшиком добавил холодной, сдернул с себя рубашку и окунул в воду, как это делала Таня, оголенный локоть.

«Нормальная водичка. Не жжет… Значит, в самый раз…» – вяло подумал и оглянулся: Катя гремела у Олежкиного лица игрушкой, а тот, часто моргая глазенками, безудержно хохотал, мотал в воздухе пухлыми ручонками, стараясь схватить погремушку. Колечко светлых волос прилипло ко лбу, а на круглых щечках горел здоровый румянец.

– Сын мой… Радость моя… – все больше хмелел Василий, наблюдая за игрой детей. – Весь в Таньку… Нет, в меня… Как же? И в нее… А Катька в маму… Вылитая… – Сопя и потея, он положил в ванночку теплую пеленку, принес мыло, банное полотенце, чистые ползунки. – Ну вот, сынка, купель готова. Сейчас будем купаться…

Плита раскалилась докрасна. Василий положил на пылающий огонь еще охапку крупных сухих поленьев.

– Доченька. Давай Олежку.

Катя подкатила к отцу коляску.

– Вначале Олежкаа искупается, а потом я. Да, папка?

– Да, солнышко. Завтра утром поедем в больницу. Будем… э…э… чистенькими… ап-чхи-и! аккуратненькими. Мама… ап-чхи-и! – снова чихнул Василий, разбрызгивая во все стороны слюну, – ждет нас. Сегодня не поехали… а-а-апчхи-и-и!..

– Ты, папа, как тот Карабас-Барабас, – улыбнулась Катя, разглядывая взъерошенного отца. – А ну еще разик. А я буду считать.

– Хва-а-тит, – добродушно и расслабленно промолвил Василий и ладонью вытер губы. – Карабас-Барабас, доченька, чихал сорок семь раз подряд. А я всего несколько раз. Простыл, видно.

– Не простыл, а от водки, – говорит, не понимая, Катя, и Василий недовольно поморщился: такая пичуга и та колет ему глаза, не зная, что к чему, и у него тут же испортилось настроение. Он злобно кинул на дочь взгляд, но, увидев ее лицо, успокоился и снова проверил температуру воды. – То, что надо, – ответил сам себе. – Сейчас Олежка будет плавать. А потом Катенька. Ей надо в садик.

– А к маме? – напомнила Катя. – Я хочу к маме.

– С утра пойдем к маме, а потом побежишь в садик. – Думая о завтрашнем дне, Василий заинтересованно разглядывал дочь. Он, отец, ни разу не был в садике, воспитанием детей занималась Таня.

От горячей плиты Василий совсем разморился, покрылся обильным потом и, сдувая его с носа, раздел сына, посадил в воду и прикрыл его ножки пеленкой.

Олежка вначале затрясся, скривился и хотел было заплакать, наполнив глазки слезами, но через какое-то мгновение, растянув в улыбке пухлые розовые губки, уже колотил по воде ручонками, разбрызгивая ее во все стороны; капли падали на раскаленную плиту и тут же, шипя, высыхали.