Прислушиваясь к тихим шагам в коридоре, Таня беспокойно повела глазами, в которых почти месяц жила тревога. Бледное осунувшееся лицо и сама вся, словно подросток: худенькая, настороженная, точно птица с перебитым крылом, подвешенным на марлевой повязке. Пожалей кто – так и зальется слезами, и выльет их много, очень много.

«Убежать… – мелькнула пугливая, как огонек свечки, мысль. – А что? Утром, чуть свет, снова прибежит. Лишь посмотрит на детей, лишь притронется к Олежкиным ручкам, узнает, что он здоров, накормлен, и прибежит обратно. Пешком. Какие ночью автобусы! Так и будет мчаться по городу с подвязанной рукой, не останавливаясь ни на секунду. Ей непременно надо быть там, с ними… Но… но почему надо? Не вчера, не позавчера и не завтра, а сейчас, вот в эти минуты? Ведь дети уже спят… А Вася? Спит ли он?»

Сбросив рывком с себя одеяло, Таня поднялась, села, склонив на колени голову: она видит перед собой Олежку в белой с голубыми петушками распашонке, в той самой, в которой он был последний раз, когда она уезжала в больницу; он тянет к ней ручонки и громко смеется, выставив зубки и сузив синие, как васильки, глаза.

Ночь, перечеркнувшая все законы и устои дня, властно витала над уставшими людьми, спавшими и бодрствующими, умиротворяя их своей глубокой тишиной. Но Таню она пугала. К чему-то прислушиваясь, она осторожно опустила с кровати ноги, нашла тапочки, обула их и вышла в коридор: там, в конце его, за столом сидела медсестра и что-то писала.

– Что, не спится? – спросила она, увидев Таню. – Поздно уже. Отдыхать надо.

– Можно с вами посидеть, Полина Викторовна? Тяжко что-то, точно беду чувствую.

– Глупости говоришь. – Полина Викторовна подняла голову и увидела осунувшееся Танино лицо с темными кругами под глазами. Еще раз выразительно глянула на нее и покачала головой: – Небось, за ребятишками скучаешь? Не надо волноваться: твое состояние передается им.

– А от детей передается матери? – измученно спросила Таня, думая о своем.

– А как же? Кровные ведь люди, из одних клеточек, – делилась своими знаниями опытная медицинская сестра. – Я всегда чувствую, если что с моими мальчишками происходит. Как и все мамы. Закон природы.

– Меня сегодня что-то беспокоит. Дайте таблетку. Беду чувствую. Ох, чувствую…

– Какую беду, Танюша? – улыбнулись из-за толстых стекол очков добрые глаза пожилой женщины. – Дело идет к выписке. Да и муж завтра явится с ребятишками. Увидишь их – и все тревоги как рукой снимет.

– Мне надо сейчас домой, – прошелестела одними губами Таня. – Отпустите хоть на часик. Никто не узнает. К рассвету прибегу. Пожалуйста! Послушайте, как сильно бьется мое сердце. Никогда такого не было.

Взглянув на Таню и увидев ее растерянное лицо, Полина Викторовна поспешно открыла шкафчик, достала пузырек и накапала в стакан с водой двадцать капель валерьянки.

– Выпей и успокойся. Не одни ведь дети. Да и спят они. Сама еще дитя, хоть няньку приставляй, – добродушно ворча, подала Тане стакан.

– Да, спя-я-т… – как-то странно протянула Таня. – Должны… Может, Василий что… – и замолчала, пресекая свою мысль, чтобы не излить ее до конца перед чужой, хотя и очень доброй женщиной, годившейся ей в мамы, а то и в бабушки.

– Что, плохой отец? – повернулась к Тане Полина Викторовна. – В отсутствие матери все папаши добреют. А как же? У них появляется ответственность за детей. Мой Петр вырастил троих. Я на ночное дежурство, он – к ребятишкам. Выросли парни. Лучше не надо. А твой?

– Мой?.. – Тане не хотелось ворошить прошлое да и настоящее, глядевшее на нее из граненого стакана хмельными глазами, и ответила, чтобы прекратить неприятный для себя разговор: