– Начинайте, товарищ! – распорядился Костецкий. – А то мороженое тает!

По Москве мчался чудо-автомобиль, обгоняя глупые, набитые горожанами автобусы, важные правительственные автомашины, смешные тупорылые грузовики «АМО», которые, подобно муравьям, везли груз, в три раза превышающий их по размерам, многочисленных в то время извозчиков и, конечно, замечательные деревянные трамвайчики с мальчишками на «колбасе»[21].

За рулем теперь сидел Костецкий, а Галина с Анатолием сзади, как и полагается молодым. Летчики поглощали сладкие трофеи, зажатые между двумя вафельными кружками, Галина смотрела на своего теперь мужа, пытаясь понять, что же с ней произошло за эти два дня, и не могла насмотреться.

– Братцы! – вдруг закричал Костецкий. – Вы посмотрите какое чудо! – и он резко нажал на тормоза.

Галина, едва не вылетевшая из автомобиля, ошеломленно смотрела на мороженое, которое протягивал ей Костецкий. На одном вафельном кружке было выдавлено «Толя», а на другом «Галя».

– Вот так! – многозначительно сказал Костецкий. – Вот и не верь после этого приметам.

Он переключил скорость, нажал на газ, и машина рванула вперед.

– И что будет дальше? – спросила Галина.

– У тебя спектакль, – напомнил Ковров.

– А после спектакля? – прокричала Галя.

– Жизнь! – закричал и засмеялся в ответ Ковров. – Долгая, счастливая жизнь!

Костецкий крутанул руль вправо, машина, визжа покрышками, влетела в переулок, Галину, согласно законам аэродинамики, бросило на Анатолия, и дальше, до самого театра, он не раскрывал объятий.

А потом был спектакль. Галя играла Любовь Гордеевну в той самой декорации, посереди которой четыре часа назад стоял стол под красным сукном, а за столом сидел президиум, мечтавший исключить ее из комсомола, а дело ее направить в органы.

– Нет, Митя, я нарочно. Я знаю, что ты любишь меня; мне только так хотелось пошутить с тобой, Митенька! Митя, что же ты молчишь? Ты рассердился на меня? Я ведь говорю тебе, что шучу! Митя! Да ну скажи же что-нибудь!

– Эх, Любовь Гордеевна, не шутки у меня на уме! Не такой я человек! – гордо отвечал Митя.

– Черт принес! – выругался заведующий труппой, отлетая от дырки в занавесе, через которую он наблюдал за зрительным залом. – Кто их пригласил в театр? Что за сволочь? Своими руками придушу!

– Кого? – переспросил выпускающий, отходя от своего пульта.

– Героев! – почти кричал заведующий труппой.

– Каких героев? – недоумевал выпускающий.

– Сам посмотри! – огрызнулся заведующий труппой и исчез в закулисье.

Выпускающий приник к дырке… Увиденное испугало его. Зритель смотрел не на сцену, зритель смотрел в сторону ложи, в которой восседали два Героя Советского Союза, два великих летчика – Ковров и Костецкий.

Все взгляды, бинокли, пальцы были направлены в их сторону.

– Пропал спектакль, – пробормотал многоопытный выпускающий.

– Какая гордость теперь, Митенька! До гордости ли теперь? Ты, Митенька, не сердись на меня, не попомни моих прежних слов: не шутки с тобой шутить, а приласкать бы мне тебя, бедного, надо было! А ну как тятенька не захочет нашего счастья? – плакала Любовь Гордеевна.

– Что загадывать вперед, там как Бог даст. Не знаю как тебе, а мне без тебя жизнь не в жизнь, – отвечал Митя.

С этими словами актеры покинули сцену, уступая место следующим персонажам пьесы Островского.

Галина вихрем, гремя бесчисленными накрахмаленными юбками, промчалась к выходу, пронеслась по коридору, ворвалась в ложу.

– Немедленно уйдите отсюда! – зашипела она.

– Что случилось? – испугался Ковров.

– Посмотрите! – захлебывалась шепотом и гневом Галина. – Они не смотрят спектакль! Они смотрят на вас.