Не было ничего желаннее и вкуснее воды – это он помнил с самого детства. Приходя с соседнего стадиона домой, он первым делом закрывался в ванной, включал кран и, едва дождавшись, когда потечёт самая холодная, жадно припадал губами к ледяной струе. За стеной на кухне отец обсуждает с матерью путёвку в Анапу, в большой комнате голос Капицы из «Очевидного-невероятного», а в белую раковину стекает по щекам живительная влага. Разбитые колени, пропитанные пылью гетры и кеды ждут своей порции воды. А зимой мокрые шерстяные носки и обледеневшие ритузы, которые при желании можно сломать, – всё нуждалось в самой простой на свете субстанции.

Так же и в деревне после похода с тяпками на колхозное поле или за кукурузой в знойный полдень мчишься с братом наперегонки в прохладные сени к стальным вёдрам с колодезной водой. Черпаешь одну, вторую, третью кружку яркого сверкающего вещества и ничего – абсолютно ничего – больше не хочешь.

Утоление жажды – самое большое наслаждение в жизни. А утолять её можно до бесконечности – вон её сколько – воды! Колодцы, колонки, родники.

Молебен о путешествующих самый распространённый после благодарственного и молебна о здравии. Для Шишликова он давно стал непременным началом любой дальней поездки. В приходе блаженного Прокопия его можно было заказать заранее, а в общине Иоанна Кронштадтского принято было указывать имя путешественника в записке на еженедельном акафисте. Записанные имена читались перед образом Святителя Николая, и это придавало уверенности в богоугодности затеянного дела и в благополучии путешествия.

Услышав несколько раз своё и Галино имя, произносимые попом в прошении небесного покровительства, Шишликов удовлетворенно остался на беседу, а после неё подошёл к настоятелю. В руках он держал окончательную версию своих воспоминаний о Гале в виде ёмкой рукописи с портретом на титульном листе.

– Я это читать не буду! – твёрдо произнёс отец Иоанн в ответ на протянутую ему увесистую кипу бумаги.

– Я не для этого, я только показать, что она готова, что обложка красивая.

– Если тебе нечем заняться, то подожди минутку! – священник тихим шагом направился к северным вратам алтаря.

Шишликов стоял посреди храма, оглядывался на покидающих его прихожан и испытывал чувство дежавю. Что-то подобное с ним уже происходило.

Тогда ему было столько же, сколько Гале, и он был влюблён в одну местную художницу. Её звали Эллен, и она совершенно не говорила по-русски.

В первые дни знакомства, когда всё очень хрупко и зыбко, он нарисовал девушке открытку: сидящего чёрного человечка. Человечек выглядел поникшим: что-то довлело над ним, и к образу прилагался текст на почти неизвестном языке – языке кирибати.

Имелся у Шишликова один приятель, побывавший на всех континентах и взявший себе в жёны островитянку. Приятель резко выделялся среди однокурсников прямотой и грубоватостью, что не прибавляло ему симпатий. Он часто и со всеми ссорился, и доверие к его россказням было почти нулевым. И тем не менее Шишликов слушал его с большим интересом. Приятель рассказывал, что ему на свадьбу подарили остров в Тихом океане. Таких маленьких с пальмами островов в архипелаге Южного полушария была уйма, жить на них невозможно, но в качестве свадебного подарка это было грандиозно. Шишликов долго приятелю не верил – уж слишком неправдоподобно звучали его рассказы про три метра над уровнем моря, про государство с единственным консульством в мире, находящимся именно в их городе, про одиночные заплывы на лодке в такие дали, где кругом только синева воды и неба. Про молодую жену, оставшуюся там. Про невыносимую тоску вдали от земли. И вот однажды, к глубокому восхищению Шишликова, приятель накопил денег и привёз-таки с далёких островов свою супругу. Милая и совершенно дикая девушка словно сошла с полотен Гогена. У смуглой улыбчивой микронезийки было два имени, две формы одежды и два языка. Имя латинизированное и родное: Моника и Такауэ. Одежда цивилизованная и национальная. Язык интернациональный и островной.