Надя замерла, схватившись за свой русый хвост, который ну никак нельзя было назвать крысиным. Впрочем, конечно… Конечно! Ей, неудачнице, не хватало лоска, яркости, хороших тряпок. Джинсы да дешевенькие свитерочки. Пару раз в году – престарелый костюм из «базового гардероба». Собственно, этот добротный твидовый костюмчик с белой блузой и составлял всю Надину «базу». Лет семь как составлял.

Лимонова между тем продолжала:

– Я бы еще поняла, если бы он обратил внимание на нашу «мышку», которая проходу ему не дает. Мелкая, да бойкая. Ну и доступная, что в его-то семейном положении только на руку.

– Да и одевается Валька будь здоров. Я уж про машину и квартирку молчу, – подхватила Воронина.

– Да уж. Молчи, – понизила голос Лимонова, услышав движение за дверью. Это Надя прошмыгнула в туалет. Заперев дверь и включив воду, она разрыдалась.

Все накопленные за жизнь обиды, тычки вдруг ясно вспомнились, пронеслись в бешеном кружении перед глазами. Укоризненные вздохи шефа-адвоката, снисходительная усмешка свекрови, капризная гримаска дочери, обличительные тирады пьяного мужа, презрительный шепоток врачих и даже мамины поучения.

Надя плеснула в лицо ледяной водой, вытерла потекшую под глазами тушь бумажным полотенцем и посмотрела на свою двойняшку в зеркале. Заплаканная, но решительная, эта женщина мало походила на обреченную тихоню-администраторшу. Она бросала своему привычному мирку вызов!

– Значит, затравленный взгляд и чудовищные наряды?… Ну хорошо же, будет вам и взгляд, и тряпки, и прическа! Пошли вы все! – прошипела эта неизвестная Наде воительница.

Пробным камнем стала Машкина истерика. Дочь требовала новые кроссовки. Надя выкроила из своей зарплаты три тысячи – муж давал деньги только на «существенное». Например, на репетиторов. На худой конец, на отдых дочери. Даже такая статья, как «велосипед», стала камнем преткновения. Вроде не бабьи штучки, не духи и лифчики, но и не хлеб насущный. Словом, три тысячи Надя накануне отложила. Новая Надя эти деньги вытащила из заначки бестрепетной рукой и сделала у Валькиного парикмахера умопомрачительную асимметричную стрижку. Да еще концы выкрасила в пунцовый цвет. Невозможно шикарно получилось. А главное, очень шло Наде и молодило ее.

– Ты с ума сошла, мам?! Я разута! – забыла о своих восторгах в сторону причипурившейся матери Маша, когда поняла, что в этом месяце кроссовок ей не видать.

– Три недели потаскаешь старые. Говно вопрос, – подделываясь под интонацию Галины Викторовны, выдала новая Надя.

Маша поперхнулась, а затем забилась в истерике. Длилась она ровно пять минут. Потому что мама не кинулась к дочери с причитаниями, а закрылась на кухне. Да еще взяла с собой телефон. Маша, забыв об истерике, пыталась подслушивать под дверью, но ее спугнул отец.

Он пришел с работы традиционно поддатый и злобный «аки волк».

– Папаня сегодня аки волк или аки агнец? – спрашивала первым делом бабушка у Маши, когда звонила своим девчонкам вечерами. Бабья болтовня по телефону раздражала Егора Бессонова. Потому, если выходило, что «аки волк», – разговор мог быть пулеметным и деловым. Если «аки агнец» – долгим и душевным.

В тот вечер отец был «аки волк».

– Матери нет, что ли? – рыкнул он, скидывая ботинки.

– На кухне, по телефону болтает, – настучала Маша на мать.

– О как! – плотоядно высказался Егор.

Но Надя выпорхнула из кухни с привычной заботливой улыбкой, защебетала, потом кинулась накрывать ужин, и вечер прошел традиционно спокойно. Если можно было назвать покоем тоскливое сидение четы за столом под скорбный бубнеж Егора о «козлах с работы». Затем муж до полуночи ходил в ларек за добавкой.