И мне уже снова хотелось жить. И жизнь мне уже не казалось столь уж мрачной, как еще несколько часов назад.

И вспомнил, поднимаясь к себе (лифт не работал), о тебе. Взглянул на наручные часы и пьяно хмыкнул.

«Через полчаса прибудешь в свои края, бесценная моя. А я… Я уже… прибыл… Да… Прибыл… Я уже дома… Почти дома… Осталось только подняться… еще чуть-чуть подняться… Тебя ждут… – бормотал я, поднимаясь по ступенькам, – Максик… Да… Муженек… Сашка-озорник… Меня?.. Никто не ждет… Ну, и ладно… Пусть… пусть никто не ждет, а… я все равно иду домой… И я дома… У меня есть свой дом… Дома хорошо… Сам себе хозяин… Да… И никто не будет лаяться, что чуть-чуть сегодня задержался и… чуть-чуть выпил с друзьями… имею право!.. Праздник у нас… Не человек, что ли? И выпить нельзя?.. Шиш тебе!.. Выпил и… выпью еще… Если захочу… Никто мне не указ… Никто!.. Сам себе голова – и Бог, и царь, и воинский начальник…»

Вот и в квартире. Сбросив брюки и пиджак, я прошел в ванную, умылся, вымыл голову холодной водой, вытерся полотенцем, прошел в спальную. Не расправляя кровати, упал и… Провалился в небытие.

Мне снились сны. Хорошие сны. Оптимистичные. Ты не снилась.

Зато снилась девушка, которую я не знаю, и никогда не встречался. Ей не больше семнадцати. Белокура, голубые глаза, хохотунья, глупышка. Но мне с ней было хорошо. Я был на седьмом небе. Я был счастлив (хотя бы во сне), что я кому-то еще нужен, кому-то, хотя бы этой юной блондиночке, по-настоящему интересен.

И я встал (было уже девять утра) посвежевшим и, кажется, даже помолодевшим. Во всяком случае, почувствовал прилив новых жизненных сил. Жизнь, подумал я, продолжается. Будем жить!

Долгое время я не брался за свой монолог. Не писал. Не хотелось. Было сильное желание покончить с глупыми и никому ненужными «сердечными» признаниями.

В порыве эмоциональных чувств (не иначе, как от обиды на тебя и досады на себя!) сгреб в охапку прежние письма, и весь этот беспорядочный ворох бумаг закинул на антресоли – с глаз долой и из сердца вон.

Проходит несколько месяцев. Я не нахожу себе места. Я пытаюсь забыться в пьяном угаре, в беззаботных и шальных молодых компаниях. И, разумеется, работаю, работаю, работаю. Работаю как вол. Работаю за троих.

Окружение видит, что я не в себе, но не догадывается о подлинных причинах. Окружение ухмыляется и делает таинственное лицо, будто что-то знает, будто «раскусило» мои сердечные страдания.

Чепуха! Никто и ничего не знает. Не так-то просто кому-либо «расколоть» меня на откровенность, тем более в подобных делах, касающихся исключительно меня и никого более на всем белом свете. Я бываю простодушен и непосредственен, но только не в том, что касается самых потаенных уголков моей души.

Знал, чего мне недостает: недостает мне общения с тобой. Мне надо выговориться, а некому: нет благодарного слушателя, который бы мог понять и разделить мои чувства.

Такого слушателя не было и раньше. Но тогда… Я мог хотя бы выплеснуть кое-что на бумагу, которая все стерпит. Бумага, ясно, стерпит и все примет на себя. Примет молча и равнодушно, но примет! Примет без срывов, злобных тирад и обидных эпитетов-намеков. Это уже кое-что!

Пару раз заглядывал на антресоли. Рука тянулась к бумажному хламу. Тянулась под предлогом того, что надо кой-какой порядок навести. Отдергивал руку в последний момент, ужалившись, как о крапиву.

Выдержки не хватило. Однажды достал ворох бумаг, покрывшихся уже пылью, стал разбирать, то есть приводить в порядок. Глаза (помимо моей воли) скользили по тексту. Увлекся, перечитал всё написанное. Сердце сдавило от воспоминаний.