В преддверии рассвета мы, приятно устав, возвращались домой и засыпали на тёплом ложе, нежно сплетаясь в невинных объятьях. Мы с ним могли проспать целые сутки, пока люди работали в полях, укутавшись в лохматые лучи дневного света, а просыпались мы от проникновенного тёплого, мягкого дождя.

Зимой этот дождь лил несколько недель беспрестанно, но потом смолкал, уступая место багровым, как трава, тяжёлым, низким облакам, которые я так любила доставать рукой, взмыв в небо, и которые так долго разглядывал тот, кто был рядом. Но и эти пары вод и земли рассеивались, как только Ильферины вскакивали на своих коней и объявляли начало весенней охоты.

Однажды мы не дождались этого сигнала. Грянула первая Волна третьей Бури, и мы, переглянувшись, тихо вздохнули, поднялись и вышли из дому. Я посмотрела на Лиссиан с вершины горы, с самого высокого шпиля. Закрыла глаза, вдохнула полную грудь воздуха и забрала отданную мною душу. Лиссания дико застонала, и от этого стона моё сердце разорвалось пополам. Лишь крепче зажмурившись, расправила кожистые тёмно-синие крылья и в десять взмахов миновала воздушное пространство планеты.

Он летел рядом. Молчал. Чувствовал мою боль… и осмелился взять за руку.

– Лиссиан долго не просуществует, – не скрывая боли, вымолвила я. – Мефазм… Разве эта земля такое заслужила?..

– Тихо… – он остановил меня в Пути и крепко обнял. Я решила тогда, что заплачу. – Не думай ни о чём. Успокойся…

Так и не заплакала.

Лиссания пала три года спустя. Ильферины погубили людей, и планета сгубила саму себя, потому что не находила в своём чреве должного равновесия.

А у нас шла своя война. Эзиэкиль и Люцифер угодили в переделку, которую мне удалось миновать (быть точнее, меня выгнали из команды), и ещё удалось подоспеть к тому моменту, где мы смогли спасти Асамара от гибели. Случился Суд, где мне посчастливилось порядочно урезать срок Эзиэкилю, пусть пришлось биться порядка трёхсот лет. С Люцифера были сняты все обвинения, как мне тогда сказали. Солгали. Но речь не о том.

Третья Буря прошла быстро, как-то незаметно, словно в тумане. Шла она долго… Но я могу припомнить лишь жалкие обрывки. Видимо, сказывается срок давности…

Да и о чём дальше говорить. Лиссании, как её называл Мефазм, больше нет. И здесь, на Земле, мне остаётся только предаваться призрачным воспоминаниям. Свеча догорает. В окна бьёт рассвет. И я счастлива лишь по одной причине…

Тот, кто был рядом, но уходил в смерть, лежит здесь, обласканный алой зарёй. И я улыбаюсь.

Глубокая осень двадцать пятого года нового столетия выдалась особенно интересной. И не тем, что было аномально холодно, а тем, что листья облетели за один день: только моргнул – и будто не было золота на засыпающих деревьях. Листва засыпала дороги города красными, жёлтыми, перламутровыми красками, даря людям последнюю возможность насладиться чем-то ярким перед скучной зимой. Осень старалась изо всех сил, а люди только жаловались: застудит полстраны, да ещё и Румынию заденет; опять переходить на зимнюю резину; ещё чуть-чуть, и повалит снег; у моей бабки опять ломит кости.

Но кого волнуют эти глупые жалобы на погоду? Скоро наступит зима! До неё осталось так мало – всего двенадцать дней. Скоро они смогут зайти сюда и посмотреть, как изменился город за последний год, кто успел родиться, кто переехал, сколько домов понастроили, а сколько из них опустели и теперь будут вынуждены в мучительном одиночестве и пустоте проводить долгие годы, утешаясь только днём и зимой. Днём – потому что можно почувствовать свет в душе, будто вот-вот вернётся любимая семья. Зимой – потому что в город приходят они. Эти «они», как добрые волшебники, разрисовывают окна белоснежными узорами и радуют всех красотой и симметрией матери-природы, ведь они являлись её верными посланниками и, как бы странно ни прозвучало, в отличие от людей, ещё и прямыми наследниками.