Всё, что происходило потом, не имело значения, было смутным, не интересным. Запомнилось только имя Альбертина Альберено и радость от того, что синьор Турнесол принёс в дом художника надежду на исцеление.

Теперь Юрген каждое утро приходил в дом художника Альберено с букетом подсолнухов. Альбертина встречала его у ворот, вела в комнату отца, а потом сопровождала к выходу. Заговорили они не сразу. Юрген никак не мог найти нужные слова. А потом понял, что важнее всего для Альбертины здоровье отца, которого она любит, поэтому ни о чём другом говорить не нужно.

– По-моему, сегодня синьор Альберено чувствует себя лучше, – сказал Юрген, остановившись у дверей.

– Да, ему лучше, – подтвердила Альбертина. – Завтра собирается консилиум докторов. Но папа не очень-то им верит. Он считает, что судьба человека в руках у Господа. Бог знает, сколько кому отмерено… Божью волю нужно принимать с радостью. Нужно всегда радоваться, Турнесол, и за всё благодарить. Даже за плохое…

– Меня зовут Юрген, – он почувствовал, как краска смущения заливает щёки. – Турнесол – наша фамилия.

– У вас прекрасная фамилия, Юрген, солнечно-подсолнечная, – сказала Альбертина. – Благодарю за всё, что вы для нас делаете. Мне было бы невыносимо трудно побороть уныние, если бы не ваши ежедневные дары, ваши подсолнечные букеты.

– Что вы, мы ничего такого не делаем, – воскликнул Юрген, краснея ещё сильнее. – Это вам спасибо, что так встречаете меня. Если синьору Альберено нужна будет помощь, мы сделаем всё, что в наших силах…

– Я передам ваши слова папе. Благодарю вас, Юрген, за добросердечие. Приходите завтра, – она протянула ему руку. Он неумело ткнулся в неё губами и убежал.

Потом он долго сидел на горбатом мостике, свесив ноги вниз и повторял:

– Тур-не-сол, тур-не-сол… под-сол-нух…

Якобело Альберено умер неожиданно. Казалось, болезнь отступила, уступив место жизненной силе и любви. Художник поднялся с постели, взялся за кисти. Написал несколько прекрасных картин с подсолнухами, получил заказ от знатного вельможи и даже сделал карандашные наброски для будущего семейного портрета заказчика, но закончить полотно в красках не успел. Остановилось сердце. Альберено умер за мольбертом с кистью в руке.

Похороны превратились в бесконечную траурную процессию, перетекающую с земли на воду и обратно. Большие желтые подсолнухи лежали поверх чёрной ткани, прикрывающей гроб художника. Альбертина, одетая в чёрное глухое платье, казалась траурной фигурой, выточенной на носу гондолы. Она впервые не улыбалась, не говорила, не шевелилась. Скорбь сделала её взрослой, придала лицу строгость и отрешенность. Огонёк радости, светящийся изнутри, погас, глаза потускнели, приобрели тёмно-зеленый оттенок, стали похожими на воду в Гранд Канале, по которому двигался траурный кортеж чёрных гондол. Юрген плакал и не стыдился своих слёз. Он не знал, как помочь Альбертине, и от этого скорбь умножилась…

После похорон Альбертина остановилась у ворот дома и, глядя мимо Юргена, сказала чужим, бесцветным голосом:

– Нам придётся покинуть Венецию, потому что теперь нам нечем будет платить за дом.

– Куда вы поедете? – спросил Юрген растерянно. Земля ушла у него из под ног.

– Не знаю… Мне всё равно, – ответила Альбертина, глядя мимо него. – Теперь всё в моей жизни потеряло смысл… Всё…

– Нет, Альбертина, нет! – он схватил её за руки, заговорил с жаром. – Так нельзя. Твой отец не одобрил бы твоего уныния. Он любил жизнь. Он воспевал её красоту. Он стремился показать нам в своих картинах, как прекрасен наш мир, как прекрасна Венеция… Тебе не следует терять свою солнечность и превращаться в чёрную фигуру скорби. Ты не смеешь так поступать. Господь не этого ждёт от тебя…