– А что значит – выхожу замуж?

Это Аглая спрашивает.

И все на Аглаю смотрят, и понять не могут, какое замуж, как замуж, это что такое вообще, откуда она словечко это взяла…

Льюис подсказывает то, что знает, но не должен знать:

– Ты блок памяти хочешь.

– Да… блок памяти.

И Эдит волнуется:

– Какой блок памяти, ты подумай, а дом-то на что ремонтировать будем?

Грэхем пытается примирить обеих, говорит несколько слов в утешение, идет к камину, подбрасывает несколько полешек.

Смотрит.

Задумывается.

Вспоминает что-то – чего нельзя помнить, чиркает спичкой, – комнату озаряют отблески пламени.

Все ахают.

Эдит хлопает в ладоши, все, все, хватит на сегодня, и так уже не пойми что происходит, то вилки в рот суют, то огонь жгут, то словечко это из ниоткуда – замуж…

Грехем накрывает на стол, включает камин.

Смотрит в темноту ночи, растерянно держит в руках второй прибор.

Кто-то должен быть здесь.

Кто-то…

Кто-то…

Льюис, младший сын – читает Льюис, спрашивает себя, что такое младший сын, почему именно младший, до старшего не дослужился, похоже. Входит Аглая, несет что-то непонятное в руках, похоже, и сама не понимает, что несет…

– Вот… все, что нарыла…

– Немало… Это… это все?

Аглая передергивает плечами:

– Может, все… а может, еще есть…

Льюис настораживается:

– Думаешь… много?

– Да кто знает… мы, вроде, не популярные сильно, ну да мало ли…

– А… а самый первый за какой год?

– Тридцатый… тысяча девятьсот.

– Да не ври, тогда еще не было ничего такого.

– Ага, еще скажи, на каменных дощечках писали…

– Ну не так, но… Ладно… давай посмотрим…

Льюис берет наугад нечто непонятное, что принесла Аглая, подносит к голове, тут же спохватывается, а как смотреть, а что делать, ничего не понятно.

– Ну, ты и удружила, – фыркает Льюис, – мы на чем смотреть-то его будем, а?

– Слушай, я откуда знала, что они вот такие?

– Ну а ты каким местом на них смотрела-то?

Грэхем хлопает в ладоши, Грэхем примиряет спорщиков, хватит, хватит, хороши орать, тут и поважнее дела есть.

Эдит смотрит.

Думает.

Говорит:

– А я видела что-то такое… на чем это все смотрели…

Все смотрят на неё. Оторопело.

– Где… где видела?

А в предыдущих версиях…

Льюис толкает Аглаю в бок:

Слушай, а почему нас называют детьми, а Эдит с Грехемом – нет?

Аглая настораживается:

– А… а почему?

– Ну… все же мы чьи-то дети… так что за ерунда получается, про нас говорят – дети, про них – нет.

Аглая не знает. Аглая много чего не знает.

– Ладно, давай дальше смотреть…

Смотрят дальше, непривычно так смотреть с экрана, ишь ты как раньше свет зажигали, а вилки, оказывается, не грызут, на них вон, нанизывают чего-то…

– А зачем они это в рот кладут?

Льюис смотрит на Аглаю, Льюис не знает.

– Ты смотри-ка, зарядников вообще не видно… и розеток…

Аглая косится на Льюиса:

– Слушай… а как они вообще тогда?

Льюис не понимает, как они тогда вообще.

– Смотри, смотри… а это что такое?

Льюис смотрит, Льюис не понимает, это еще что, из темноты комнаты, из пустоты зала поднимается нечто невесомое, полупрозрачное, от чего он, Льюис, там, на экране, шарахается в сторону, хочет закричать, крик стынет в горле.

– Это… это откуда?

– Не знаю, – говорит Аглая.

– Не знаю, – говорит Грехем.

Они все говорят – не знаю. Смотрят в темноту чердака, пытаются понять, что там увидел Льюис – сто лет назад на экране, – не знают…

– Вынуждены вам сообщить, что…

– Да ну тебя, ты чего, докладную записку пишешь?

– Тьфу на тебя… ну давай, сама пиши, а?

– Да не знаю я… давай ты лучше…

Доводим до вашего сведения, что… тьфу ты, черт, опять все не так… Имейте в виду, что в начале двадцатого века в мире людей жило что-то ужасное… проходило сквозь стены… становилось невидимым… тьфу, черт, не знаю я, как сказать-то им…