Антонина села на краешек стула, достала мятый носовой платок, громко высморкалась и стала вытирать глаза.

– Я тут на прошлой неделе вышла на работу апосля юбилея одного нашего товарища, – сказала она доверительно, – брила секретаря промышленности, рука дрогнула и по ихней-то щечке, бритвой. Ах, как нехорошо вышло, меня заведующий хоз. сектором товарищ Заливайко вызвал и так распекал, сказал: «Смотри, Тоня, в следующий раз тебя не пожалею, выговор влеплю, а там и уволю!» Что ж делать, а? У меня дочка в восьмом классе – она умоляюще стала заглядывать мне в глаза.

– Ну ладно, давайте. Я все равно хотела на следующей неделе в парикмахерскую. А на банкет точно не пойду, я уже на день рождения собралась, к племяннице, – зачем-то соврала я.

– Я быстрехонько, щас в лучшем виде, давайте массажик лица сделаю сперва, садитесь в кресло, ох, где тут горячая водичка? – затараторила парикмахерша, застегивая белый халат.

Пальцы Антонины, скользившие по моему лицу, оказались неожиданно проворными и сильными. Правда, легкая рука. Я даже задремала. Сквозь сон я слышала отдельные слова Антонины «повышение товарища Заливайко», «дефицит моющих средств», «поощрения передовиков производства» и «дом высокой культуры быта». Мне было приятно, что я сплю и не надо реагировать на её глупые рассказы. Началось адажио. Переливались струны арф, казалось, озеро журчало под моими ногами, я открыла глаза – на сцене влюбленные Зигфрид с Одетой тянули друг к другу руки.

– А я балет не люблю, вот фигурное катание это да, щас вам масочку сделаю, – Антонина, продолжая болтать, намазала мне лицо какой-то серой массой. – Посидите 15 минут, и я отдохну – она плюхнулась в кресло и начала тереть правую ногу с сильно вздувшимися венами.

– За день находишься, вечером гудят, варикоз, профессиональная болезнь. А перед пленумом или ближе к Октябрьской, божечки, валом клиенты, ноги просто отваливаются. Я тут пожаловалась весной Первому, да не с корыстью, а так, слово за слово, когда брила его. Уж очень он любит с простым народом пообщаться: «Не могу я, – говорит, Тоня (они даже имя мое запомнили), не могу я это холуйство терпеть. Все замы так и норовят жопу лизнуть, как хорошо с простым человеком потрепаться, чтоб без подхалимажа, без пи… ну он такое словечко нецензурное сказал, – вспыхнули щеки Антонины. Да, такой он наш, товарищ Первый! Вот и путевку в санаторий мне приказал выдать, в партийный, для аппаратчиков, Мосинский. Только не верьте, что там какое-то спецобслуживание, как говорят, всё как у простых людей, ну правда никто не нахамит, обслуга поприветливей, профорг там один был с фабрики «1 Мая», такой обходительный…

Мой «Рекорд» забарахлил, по экрану пошла рябь, и картинка пропала.

– Надо частоту кадров подкрутить – сказала я.

– А я со своим так делаю, – она подошла к телевизору и грохнула по нему кулаком.

Изображение наладилось. Началось третье действие – бал во дворце, где принц выбирает невесту. Неожиданно промелькнула мысль: нормальный, он мужик, этот Первый, скорее всего такой же заложник системы, как и все мы. А что, ведь и правда интересно посмотреть на него в неформальной обстановке.

Антонина начала стрижку.

– Я слышала товарищ Заливайко достал севрюгу в областном распределителе – скороговоркой шепнула она.

Я проигнорировала, и наступила пауза, только ножницы над моей макушкой звякали в проворных руках Антонины. На сцене появился злой гений.

– Вот только, не сердитесь, что я вам скажу, – неожиданно осмелела парикмахерша, похоже успех с телевизором ободрил ее, – домик-то ваш староват, ремонт нужно дать. Глядите, – она сунула в карман халата ножницы и, достав оттуда карандаш, положила его на письменный стол. Карандаш покатился к стенке, – видите, фундамент оседает, – я знаю, сама в таком жила, из Верхнего Лохова я родом. Папка всю жизнь на тракторе, в мазуте вечно. «Учись, – говорил, Тонька, – чтоб работа чистая была». Не дожил, утоп пьяный на Взятие Бастилии, когда я в шестой класс закончила. Так вот, если б вы пошли на прием, ввернули бы Первому, в разговоре, между делом, ремонт, мол, нужен, социальные пособия, ведь вы работник культуры.