Прочим везло меньше.

– Федя-я-я! Эгегей! – протяжно воскликнул Николай, но из его уст это прозвучало больше как мычание, нежели что-то четкое и осмысленное. Калека имел привычку говорить по два-три слова, остерегаясь длинных предложений.

К удивлению Набокова, Федя не только не откликнулся на зов своего старого друга, но и вовсе не подал каких-либо признаков жизни. Лишь на мгновенье пес как-то неестественно дернулся. Николай сослался на то, что собака предалась дневному, пусть и тревожному сну. Мужчина уже было собрался побрести прочь, как вдруг тело лежачего пса содрогнулось снова. На этот раз судорога была такой сильной, что пес буквально воспарил над землей и с глухим звуком припал к ней. В то же мгновенье тело резко и беззвучно исчезло за мусорной кучей, оставив на земле след.

Кровавый след.

Николай впал в настоящее оцепенение. Рука, сжимающая деревянную палку, затряслась в нервном тике. Лицо мужчины вытянулось, а нижняя губа, казалось, это было невозможно, оттянулась вниз еще сильнее.

– Федя! – промычал контуженный, не скрывая испуга в голосе.– Федя-я-я!

Глаза Набокова нервно забегали по сторонам. Мужчина облизал верхнюю губу и, выдавив из себя нечто неразборчивое, пригрозил палкой невидимому врагу, показывая свои самые смелые намерения. Послышался громкий звук… омерзительный и до ужаса принеприятнейший булькающий звук. С таким звуком всхлипывает несчастный, чье горло перерезают острым лезвием.

Бульканье настолько сильно въелось в расшатанное сознание Николая, что тот, бросив палку и закрыв уши ладонями, начал завывать от страха и отчаянья. При этом контуженный нашел в себе силы сдвинуться с места. Вопреки здравому смыслу, который страж городской свалки привык обходить стороной, Набоков направился не «от», а прямо-таки «к» источнику тошнотворного бульканья.

Осторожно завернув за кучу, Николай встал, как вкопанный, и изумленно открыл рот. Самые разные мысли обуревали мужчину в этот момент. Контуженный в миг представил образ огромного комара, который набросившись на Федю, проткнул его своим огромным хоботом и высосал кровь без остатка. В воображении Николая появилась и пиявка, огромная, склизкая и извивающаяся. Пасть ее представлялась настолько широкой, что она могла бы без труда за секунды высосать кровь целого слона, не говоря о человеке, и уж тем более о собаке.

Причиной всех этих образов стал Федя. Точнее то, чем он стал. Любой очевидец, застав эту картину, с уверенность сказал бы, что на свалке собака пролежала под лучами палящего солнца по меньшей мере неделю. Однако еще каких-то два часа назад своего четвероногого друга Николай видел вполне живым и здоровым.

Собачий труп, второй за это лето на счету Набокова, неподвижно лежал на земле. Теперь то была и не собака вовсе, а иссушенная мумия. Федя уменьшился в своих размерах по меньшей мере вдвое. Обезвоженное тело напоминало сухой пергамент, обволакивающий выступающие жилы, кости и мышцы бедного зверя. Тело окаменело и приобрело некую зловещую твердость и угловатость. Шерсть собаки будто слиплась. Покрытая слоем грязи и пыли, она совсем перестала походить на шерстяной покров, но превратилась в подобие драконьей чешуи. Иссушенная морда застыла в гримасе ужаса. Особенно выделялись передние клыки. Теперь, на фоне мумифицированного сморщенного черного тельца, они казались особенно белоснежными и сверкающими.

Вместо глаз Феди теперь виднелись два впалых кратера.

Неожиданно труп снова содрогнулся в конвульсиях. На этот раз все было иначе. Сквозь тонкий слой натянутой на скелет кожи отдельные клочки шерсти вдруг зашевелились.