Польщенная Аделаида потянулась за ним.

– Спасибо.

Однако Коннор отвел руку так, чтобы она не могла дотянуться.

– Вы знаете, что это такое?

– Да. Это гелениум, привезенный из Америки. – Она также знала, что его еще называют чихательной травкой, но не стала об этом упоминать.

– А есть у вас любимый?

– Цветок? – Она покачала головой. – Нет. Хотя, пожалуй, я неравнодушна к макам.

– К макам? Я запомню и куплю вам дюжину.

При этих словах Аделаида покраснела от удовольствия. Она никогда не получала от джентльмена цветы, даже от сэра Роберта.

– Вы не можете. Я имею в виду купить.

– Все можно купить.

– Но они так недолговечны. Они вянут, уже когда вы их срезаете. – Для Аделаиды в этом была их привлекательность. Маки нельзя было укротить в вазе или затерять в букете. – Им нужно радоваться в саду. Любоваться такими, какие они есть.

Коннор вертел цветок в длинных изящных пальцах.

– А этот долго простоит?

– Какое-то время. Без должного питания все постепенно вянет.

– Значит, до тех пор. – Он протянул ей цветок.

Их пальцы соприкоснулись на стебле, и Аделаида вспомнила, как эти пальцы скользили по ее щеке. Она вспыхнула при этом воспоминании и потянула цветок к себе с силой большей, чем намеревалась.

– Изабелла рисует их! – выпалила она прежде, чем вспомнила, что Изабелла ничего больше не рисует, потому что у них давно нет денег на рисовальные принадлежности. – У нее необыкновенный талант к этому. Мой отец говаривал, что, ухаживая за садом, я создаю красоту на сезон, а сестра, рисуя, улавливает и сохраняет сущность красоты для вечности. Он был безнадежно поэтичен.

Теперь Аделаида радовалась, что осталась. Ей было приятно сидеть с ним рядом и вести интересную беседу. Она позабыла, какое это удовольствие.

Находясь с сэром Робертом, она только слушала. Точнее, пыталась слушать. Барон был не то чтобы зануден, но слишком предсказуем и излишне многословен. Он вечно распространялся о своих недавних приобретениях для конюшни, о последних покупках у портного и, наконец, о последних услышанных сплетнях, обычно касавшихся людей, о которых Аделаида ничего не знала и которых никогда не встречала. Если ей везло, он разнообразил эту рутину жалобами на своих слуг. Ее вклад в разговоры ограничивался восклицаниями вроде «О Боже!» или «О да!», или «Какая жалость!», вставляемыми в подходящие паузы.

Сэр Роберт никогда не задавал ей вопросов. Он ничего не знал о ее семье, ее прошлом, ее симпатиях и антипатиях. Аделаида сомневалась, что ему было известно о ее любви к садоводству и о художественном таланте сестры.

С Коннором все было иначе. Он заставлял ее смеяться, думать, чувствовать. Меньше чем за двенадцать часов он узнал о ней больше, чем сэр Роберт за четыре месяца.

Их разговор напомнил ей оживленные споры и долгие беседы, которые она когда-то вела с отцом. Он поощрял ее думать и активно участвовать в разговорах. Ей очень этого не хватало. Ей не хватало того, чтобы мужчина разговаривал с ней, а не безапелляционно, самодовольно вещал.

– О чем вы задумались?

Заданный шепотом вопрос Коннора отвлек ее от рассеянных мыслей. Аделаида тряхнула головой. Ей не хотелось думать о сэре Роберте. Не сегодня утром. Не в эту минуту. Ей не хотелось думать о предстоящих годах бездумного подчинения.

– Я просто отвлеклась. Расскажите мне о своей семье.

– Моя мать была ирландкой, мой отец был британским джентльменом с владениями в Шотландии.

Аделаида чуть сдвинула брови. Это было не слишком вразумительно.

– Есть у вас братья и сестры?

– Не такие, которых мне хотелось бы признавать.

Сначала она решила, что он шутит, но быстрый взгляд на его лицо показал, что Коннору не до шуток.