Каждый день какая-нибудь Мэри или Гейл уходила в подсобку, чтобы тайком поплакать над разбитым сердцем, из-за того что ее возлюбленный уезжал навсегда или больше не захотел с ней видеться по вечерам и переключил свое внимание на другую девушку. И тогда Элис думала, что, пожалуй, отец прав. Эти девушки слишком доверчивы, слишком легковерны.

Сама Элис вела себя очень сдержанно, хотя и дружелюбно, и всячески давала понять, что не намерена принимать ухаживания со стороны солдат и офицеров. Одевалась она всегда скромно, а больничная форма медсестры и вовсе скрывала прелести ее фигуры. Она прятала волосы под грубый накрахмаленный чепец и надеялась, что эта униформа делает ее похожей на остальных девушек в госпитале. Вновь прибывшие раненые, если только раны были не слишком тяжелые, смотрели на нее восторженно, улыбались ей, но потом понимали, что у них нет шансов, и оставляли ее в покое, одаривая вниманием девушек попроще. Иногда, правда, попадались очень уж нахальные типы, вроде одного капитана с легким ранением руки. Он так нагло обсматривал ее фигуру с головы до ног, что она невольно краснела и съеживалась под его раздевающим взглядом. Он был дерзким, и его мало интересовало, нравится он ей или нет. Элис делала ему перевязку и чувствовала, как он утыкается глазами ей в грудь, вдыхает ее запах, шарит глазами по ее лицу, по губам, и ей казалось, что еще немного, и он вопьется в ее рот своим, с маленькими черными усиками над верхней губой, которые придавали его лицу что-то зловещее, и каждый раз Элис становилось противно и немного жутко. Но пожаловаться на него Элис не могла, потому что за все время он не только не сказал и не сделал ничего оскорбительного, вообще не сказал ей ни слова. Не могла же она сказать, что он как-то не так смотрит на нее! Про себя она называла его самыми оскорбительными словами, которые были ей известны, но где-то в глубине души, понимала, что если, не приведи Господь, они остануться наедине, то он сделает с ней все, что пожелает. И она будет стоять как парализованная, и у нее не хватит сил ни оттолкнуть его, ни закричать. Все дело было в ощущении уверенности и силы, исходившем от него. Одним взглядом он заставлял ее опускать глаза, и как не старалась она в его присутствии придать лицу строгое или равнодушное выражение, но как только чувствовала как его глаза шарят по губам, по груди, сразу начинала волноваться, руки становились неловкими, она роняла бинты и лекарства. А главное – предательский румянец, густо покрывавший щеки, выдавал ее с головой. Если бы не волнение, за которое Элис так злилась на себя, он бы давно оставил ее в покое. Но она ничего не могла с собой поделать. Еще никто не заставлял ее чувствовать себя такой униженной и такой… соблазнительной. Он даже смотрел на нее не как на женщину, а как на добычу и, замечая ее смущение, гаденько улыбался. Элис понимала, что он будет забавляться так долго, как ему будет угодно. Он так опротивел ей, что одно время она даже подумывала уволиться. Но вскоре его выписали, и он отбыл не то в Брайтон, не то в Балтимор, так что через некоторое время она и думать о нем забыла.

И все-таки Элис нравилось работать в госпитале и ухаживать за ранеными. Чтобы они не делали, это были герои, защитники, мужественные люди. Например, лейтенант Кросли, которому недавно ампутировали ногу. Осколком снаряда ему раздобило голень, началось заражение, и ногу спасти не удалось. Этот милый, скромный человек, еще совсем молодой, навсегда останется инвалидом. Правда, Элис слышала, что он из состоятельной семьи и, ему не надо будет искать себе работу и беспокоиться о пропитании, но он так настрадался и принял такие ужасные мучения, что Элис жалела его всей душой и старалась быть к нему особенно внимательной.