У меня от жалости, аж слезы на глаза навернулись. Я на мгновение отвернулась от нее, чтобы взять себя в руки. Потом подошла и крепко ее обняла за плечи.

– Мария Афанасьевна, я обещаю вам, что приложу все силы, чтобы найти эти серьги. Вы только не волнуйтесь. Все будет хорошо.

Обычные формальные фразы не могли передать всех моих чувств. Но, я просто не знала, как еще могу утешить старую женщину.

Подождав, пока она допьет чай, я предложила пойти к ней домой и еще раз поискать как следует.

Вскоре, мы сидели в теплой уютной комнате, где тикали старые ходики и потрескивали поленья, подброшенные в печь на рдеющие угли. Мария Афанасьевна юркнула в спальню и вышла оттуда, неся в руках резной деревянный ларчик.

– Ты ж помнишь, я при тебе их сюда прошлый раз положила. А теперь, глянь, нету их здесь.

И бабулька вытряхнула содержание шкатулки на стол. Серебряное обручальное колечко выкатилось оттуда и звеня упало на пол. Я наклонилась, подняла его и положила на стол. Мария Афанасьевна, приложив ладошку ко рту, извечном жесте всех русских женщин.

– Это мое обручальное. Как мужа схоронила, так и сняла. Почто оно мне сейчас. Да и пальцы уже распухли, не налезает. – Стала она мне показывать свои сухонькие ручки с артритными косточками на пальцах. – А это от Алешеньки, сыночка, с армии письмо. – Она бережно взяла в руки затертый от частых соприкосновений с руками, конверт. – Последнее … – Почти шепотом произнесла она.

Там лежало еще пара крестильных оловянных крестиков на простых шнурках, прядка светлых детских волос, перемотанных шелковой красной ниточкой. Она брала каждую вещь, смотрела на нее, а потом, осторожно клала обратно. В каждом жесте – часть прожитой жизни. Потом она как =то встрепенулась и заговорила обычным голосом.

– Сама видишь, где тут затеряться то серьгам. Более и нету ничего. – Вздохнула тяжело она. Села на лавку, и начала складывать свои драгоценности обратно в шкатулку.

Я задумчиво смотрела на нее, потом решилась задать вопрос.

– Мария Афанасьевна, а вы никому про серьги не рассказывали случайно?

Она вскинула удивленно бровь.

– Что ж ты, думаешь я уж из последнего ума выжила? Ты же мне наказывала, да я и сама понятие имею. Народ то он … слаб на всякие цацки. Вон, из-за Игнатовского золота сколько народу то пострадало.

Она закончила складывать все в шкатулку, сложила руки на коленях и задумалась. Потом подняла на меня глаза.

– А знаешь, я когда Алешино то письмо сидела читала, ко мне Степанида заходила. Ей маслобойку надо было. Так я когда маслобойку то ей эту принесла она около шкатулки сидела лиса лисой. А, потом эдак, невзначай вроде и спрашивает. Все, мол, богатства свои пересматриваешь. Я помню тогда даже осерчала на нее. Какие такие богатства, спрашиваю. А она, маслобойку то ту хвать и в двери. Но, я тогда в шкатулку то письмо обратно положила. А серьги на месте были. Не брала она их. Может, конечно, нос то свой любопытный запихала, пока я в сени за маслобойкой ходила. Но, чтобы чужое взять … За ней сроду такого не водилось.

Я про себя только вздохнула тяжело. Нос запихала, да кому рассказала. Все понятно. А вслух только спросила.

– А где эта Степанида то живет?

Мария Афанасьевна с испугом на меня посмотрела.

– Неужто, думаешь она? Да, нет! Серьги то на месте были, я ж помню!

Я постаралась донести до старушки свою мысль.

– Взять то она не взяла, но, скорее всего видела. И, уж, наверняка, кому-то могла рассказать. А тот еще кому-то. Сами знаете, как слухи по деревне быстро расползаются. – Потом внимательно посмотрела на бабульку, которая, все еще смотрела на меня с испугом. – Знаете что, Мария Афанасьевна, я думаю, надо в милицию. Они должны разобраться. Я с Пиреевым поговорю. Он мужик толковый, шуму поднимать не будет. А так оно надежней будет.