– Подойди ко мне, славный мальчуган.

Когда я исполнил ее просьбу, она принялась разглядывать меня со всех сторон.

– Какие у тебя голубые глаза, какая белая кожа – прямо как снег. Но какой-то злодей наставил тебе синяков. Как, должно быть, тебе сейчас больно!

Все время, пока она говорила, она мягко касалась моей груди тонкими загорелыми пальцами, а я по ее манерам и акценту понял, что она иностранка. Стоя перед ней, я несколько переборол свое смущение, рассудив, что по-английски я говорю все же лучше, чем она. Мне очень хотелось набросить на себя куртку, но я не знал, как бы это сделать поделикатнее, чтобы не предстать в глазах женщины грубым невежей.

– Извините, сударыня, мне нужно идти, – сказал я наконец. – Джон Фрай ждет меня в дверях гостиницы. Вечером мы должны быть дома.

– Да-да, конечно, поезжай, милый. Скоро я, кажется, последую за тобой. Но скажи, дорогой, далеко ли отсюда до Уош… Уош…

– До Уотчета, сударыня, – подсказал я. – Дорога туда долгая, очень долгая и такая же плохая, как до нашего Орского прихода.

– Ах, так вот где ты живешь, малыш. В один прекрасный день я приеду навестить тебя. А сейчас, пожалуйста, накачай воды, чистой воды для баронессы.

Я с готовностью исполнил просьбу горничной, но она, однако, раз пятнадцать вылила воду на землю, пока наконец не сочла, что шестнадцатый стакан – это как раз то, что нужно. Затем она попрощалась со мной и напоследок захотела поцеловать меня, но мне всегда было неловко от таких нежностей и потому, проскользнув под ручкой водокачки, я тут же удрал в гостиницу.

Перед тем как покинуть «Белую лошадь», я сбегал в город и купил сладостей для моей сестренки Анни. Вскоре мы вновь оседлали лошадей и поскакали по дороге, которая, проходя через весь Далвертон, тянулась на север. Пегги и Смайлер бодро поднимались в гору, и было видно, что после хорошей порции бобов им теперь никакая дорога не страшна.

Внезапно, свернув за очередной холм, мы увидели большую роскошную карету, которую катили в гору шесть лошадей. Джон Фрай, очутившись позади кареты, живо стянул с себя шляпу, а меня настолько заворожил вид чудо-экипажа, что лошадку свою я остановил, но шапку, по примеру Джона, так и забыл снять.

На переднем сиденье кареты, окно которой было полуоткрыто, сидела та самая горничная-иностранка, что пыталась поцеловать меня у водокачки. Рядом с ней примостилась маленькая темноволосая девочка необыкновенной красоты. На заднем сиденье кареты сидела стройная дама, одетая очень тепло, и платье на ней было какого-то весьма приятного и нежного тона. Около нее вертелся живой, непоседливый мальчуган двух-трех лет, с любопытством глазевший на все и вся. Сейчас, например, увидев пони, мою маленькую Пегги, он проявил к ней такой интерес, что заставил даже леди, свою мать – если она была ему матерью, – обратить внимание на лошадку и на меня.

Я невольно снял шляпу перед прекрасной дамой, а она, прижав ладонь к губам, послала мне воздушный поцелуй. Горничная любезной дамы, занятая девочкой, повернулась, чтобы посмотреть, кого это приветствует ее госпожа. Горничная взглянула мне прямо в лицо, и я уже хотел было снять шляпу и перед ней, но, странное дело, смотрела она так, словно не только не видела меня прежде, но и вовсе не желала видеть впредь. Должно быть, ее обидело то, что тогда, у водокачки, я не позволил ей лишний раз приласкать себя. Я пожал плечами, послал Пегги в галоп и скоро догнал Джона Фрая.

Я стал расспрашивать его о ехавших в карете и о том, как могло случиться, что мы не заметили, когда эти люди покинули гостиницу. Но Джон не бог весть какой краснобай – разговорить его можно лишь после галлона сидра, – и поэтому в ответ он лишь буркнул что-то насчет «проклятых папистов», присовокупив, что знать их не знает и никаких дел иметь с ними не хочет. Я же про себя подумал, что вовремя догадался сбегать и город за сладостями для Анни, потому что при виде такого богатого выезда шестерней немудрено было позабыть вообще обо всем на свете.