– Неплохая работа, малыш, – стоя надо мной, добродушно заметил Том Фаггус. – Дай срок, мы с Винни еще сделаем из тебя хорошего наездника. Я и не думал, что тебя на столько хватит…

– Я бы продержался куда дольше, сэр, если бы она не вспотела. Бока были такие скользкие…

– Твоя взяла, – признал Том. – Кобылка моя многим спеси поубавила, но ты не сплоховал. Не сердись, Джек, за то, что я смеялся над тобой. Винни мне все равно что любимая девушка, хоть, может быть, сравнение не совсем точно, потому что и дюжина этих кривляк не стоит одного ее копыта. Ты разбил бы мое сердце, если бы победил. Никто, кроме меня, не сладит с моей Винни.

– Тогда вам тем более должно быть стыдно, Том Фаггус! – воскликнула моя матушка, внезапно появившись на пороге дома и удивив всех окружающих, потому что никто и никогда не видел ее такой рассерженной. – Вы оценили жизнь моего сыночка во столько же, во сколько оценили собственную, а она-то для вас не стоит ломаного гроша! Джон – единственный сын своего отца, честного и добропорядочного человека, не вам, пьянице и разбойнику, чета!

Ругая своего знаменитого родственника, матушка вытирала кровь и грязь с моей физиономии, а Том Фаггус, зная, что женщине в такую минуту лучше не перечить, напустил на себя скорбный вид, силясь показать, будто его и вправду мучают угрызения совести.

– Ты только посмотри на его куртку, матушка! – ужаснулась Анни. – Посмотри на его штаны…

– Да при чем тут штаны и куртка, глупая девчонка! – пуще прежнего рассердилась матушка. – Нашла о чем горевать! Вот тебе за это!

И тут случилось неожиданное – пощечина для Анни на лету превратилась в затрещину для Тома. Давешний спаситель старого селезня проявил завидную ловкость во второй раз: он не только успел загородить Анни от матушки, он еще и поцеловал Анни, да так, что ее нежные голубые глаза, где только что сверкнули крупные слезы, внезапно засияли от счастья.

Тут уж матушка и вовсе пришла в неистовство:

– Грех вам, грех, Том Фаггус, после всего, что наша семья сделала для вас! Ведь это мы в свое время вынули вашу шею из петли, а теперь вы – хороша благодарность! – удумали за это сжить со свету моего мальчика! Никогда больше ваша кобыла не переступит порога нашей конюшни!

– Винни переночует в нашей конюшне, – твердо сказал я, меж тем как Том Фаггус, не проронив за все время ни слова, начал надевать на Винни седло. – Матушка, ты слышишь, что я говорю: Винни переночует в нашей конюшне, а если нет, то я не отойду от нее ни на шаг, и где будет в эту ночь она, там буду и я. Только благодаря ей я узнал нынче, что значат настоящая лошадь и настоящие скачки.

– Молодой человек, – сказал Том Фаггус, по-прежнему собираясь в дорогу, – ты смыслишь в лошадях больше, чем кто-либо в Эксмуре. Я с первого взгляда почувствовал, что ты не спасуешь перед моей Винни, и, как видишь, я не ошибся. Но разве женщинам можно что-то втолковать? До свидания, Джон, не поминай лихом. Помни, я горжусь тобой и приехал сюда, чтобы рассказать тебе кучу всяких историй, от которых у тебя бы волосы на голове дыбом встали, да, уж видно, не судьба… У меня со вчерашнего дня и маковой росинки во рту не было, потому что все, что у меня нашлось в котомке, я отдал одной несчастной вдове, но я лучше умру от голода на вересковой пустоши, чем останусь ужинать там, где от меня отреклись.

Тяжело вздохнув, он уселся на Винни, и лошадка снова подошла ко мне – попрощаться. Затем Том снял шляпу, молча кивнул матушке, а мне сказал:

– Отвори ворота, кузен Джон. Ты так усердно колотил Винни, что ей, бедняжке, уже не перемахнуть через забор.