– Ну слава богу, – прошептала она, когда я, открыв глаза, взглянул на нее. – Сейчас тебе лучше, правда?

Никогда в жизни не слыхал я голоса более нежного, не видел ничего более прекрасного, чем эти большие черные глаза, смотревшие на меня с жалостью и любопытством. По природе я не краснобай, и поначалу я не нашелся что сказать, но лишь пристально разглядывал ее длинные темные волосы, и в том месте, где они коснулись земли, я заметил первую примулу, предвестницу весны. (И до сих пор, когда я вспоминаю ту девочку, у меня стоит перед глазами эта примула.)

Мне показалось, что девочка тоже любуется моим лицом, и впоследствии она призналась, что я ей в самом деле понравился в тот раз, но в пору нашей первой встречи она была слишком мала, чтобы разобраться в собственных чувствах.

Я с усилием приподнял голову и, опираясь на локти, сел, не выпуская остроги из левой руки. От радости девочка даже захлопала в ладоши. Я же, стыдясь своего девонширского диалекта, не решался с ней заговорить, подумав, что стоит мне раскрыть рот, и я тут же перестану ей нравиться.

– Как тебя зовут? – спросила девочка так, словно у нее не было и тени сомнения в том, что она имеет право расспрашивать меня. – Как ты здесь оказался? Что это у тебя мокрое в мешке?

– Это гольцы для моей матушки. Если хочешь, я и тебе оставлю несколько.

– Ты так старался не выпустить мешок из рук, а в нем всего лишь рыба! Посмотри: ноги у тебя сбиты в кровь, и мне бы нужно их перевязать. А почему на тебе нет ни чулок, ни башмаков? Неужели матушка твоя так бедна, несчастный мальчик?

– Нет, – ответил я, задетый за живое. – Мы совсем не бедны, мы вообще могли бы купить весь этот луг, если бы захотели. А чулки и башмаки у меня тут же, в мешке.

– Но ведь и они промокли насквозь! Давай я перевяжу тебе ноги. Не бойся, я сделаю это очень осторожно.

– Не беспокойся, когда я вернусь домой, я смажу ноги гусиным жиром. Почему ты на меня так смотришь? Знаешь, ты не похожа ни на одну девочку из всех, каких я видел. Меня зовут Джон Ридд. А тебя?

– А меня – Дорна Дун, – проговорила она тихо, словно боясь своего же ответа, и опустила головку так, что я мог видеть только ее лоб и ресницы. – Меня зовут Дорна Дун, и я думала, ты это и так знаешь и тут никакие вопросы не нужны.

Я встал и, взяв мою спасительницу за руку, попытался заглянуть ей в глаза, но она все время отворачивалась. Маленькая, совсем еще, кажется, несмышленыш, она уже стыдилась своего имени. А я – я не мог отвести от нее взгляда, когда она внезапно вздрогнула, и по щекам ее покатились крупные медленные слезы.

– Не плачь, – попытался я успокоить ее, – ты-то ведь ни в чем не виновата. Я отдам тебе всю свою рыбу, Дорна, а для матушки наловлю еще, только не плачь и не сердись на меня.

Всхлипывая, она поднесла свои маленькие нежные ручки к глазам и взглянули на меня так жалостно, что я не удержался и… поцеловал ее! Потом, вспоминая об этом, я никак не мог понять, почему я так поступил: ведь я же терпеть не мог целоваться, как и всякий мальчишка, если – я уже говорил и еще повторю – это настоящий мальчишка, а не слюнтяй. Теперь-то я знаю: я был очень растроган, потому что девочка живо напомнила мне хрупкий весенний цветок.

Нет, она не поощрила меня на новый поцелуй, как сделала бы моя матушка, допусти я по отношению к ней такие нежности. Она отвернулась и, поглаживая платьице, всем своим видом дала понять, что я допустил неслыханную вольность. Я густо покраснел и, стоя перед ней, разглядывал свои ноги, готовый провалиться сквозь землю от стыда. Хотя она вовсе не была гордячкой и задавакой – это было видно по ней, – но я-то знал, что по своему происхождению эта крошка стоит на тысячу голов выше меня. Я – сын фермера до мозга костей и сам будущий фермер, а она – каждый пальчик ее руки и каждый стежок ее платья твердили о том, что передо мной будущая госпожа.