Вначале Дунов было не более дюжины, но они плодились и размножались просто на диво. То ли оленье мясо пошло им на пользу, то ли эксмурская баранина, а может, свежий ветер с вересковых пустошей подействовал на них самым живительным образом, но чем быстрее здоровели Дуны, тем быстрее увядала их дворянская честь. Когда они пожаловали в наши края, с ними было несколько женщин их круга, но время шло, и они стали похищать дочерей наших фермеров. Неволей иль волей попадали наши девушки в Долину Дунов, но, справедливости ради, должен признать, что слезы на их румяных щечках задерживались ненадолго.

Большинство наших мужчин, по сравнению с Дунами, выглядели просто недомерками. Конечно, физической силы нашему брату тоже было не занимать, но ростом, статью и обхождением мы не шли ни в какое сравнение с Дунами. Если сын или внук старого Дуна, достигнув двадцати лет, не мог, стоя на полу босыми ногами, закрыть собою двери дома сэра Энсора, коснувшись плечами дверных косяков, а лбом – притолоки, его выпроваживали за Ворота Дунов и отпускали на все четыре стороны добывать себе хлеб честным путем. Двери те, к слову сказать, были шесть футов один дюйм в высоту и два фута два дюйма в ширину.

Я не только слышал, но и знаю, ибо с Дунами мне пришлось столкнуться довольно близко, что никто из сыновей и внуков старого сэра Энсора – за исключением, пожалуй, только Каунселлора, которого оставили в долине за его ум, да еще двух, не более, молодых людей из их рода, – так вот никто из них не провалился на этом испытании, так что их не выталкивали за Ворота Дунов на тяжкую стезю честной жизни.

Не скажу, чтобы я был большого мнения об этих молодцах, потому что если бы меня в мои двадцать лет поставили к дверям сэра Энсора, так я вообще, пожалуй, выломал бы их плечами из стены, хотя в ту пору я еще не вошел в свою полную силу. Я это говорю к тому, что лишь по сравнению с обычными мужчинами нашей округи Дуны выглядели настоящими великанами. Кроме того, их сызмальства обучали стрельбе из тяжелого карабина, и у них любой мальчишка мог попасть в голову кролика с расстояния в восемьдесят ярдов.

Итак, после всего, что я рассказал, любой из вас, любезные читатели, поймет, почему смерть моего отца местные власти не осмелились предать огласке. Мы провожали отца в последний путь в скорбном молчании – молчали все, кроме моей матушки, а она рыдала не переставая – и похоронили его на маленьком кладбище нашего Орского прихода.

Мало что осталось у меня в памяти от той зимы – ведь в ту пору я был совсем мальчишкой, – но я хорошо помню, как недоставало мне отца, когда я в одиночку гулял по вересковой пустоши, и особенно тогда, когда я ставил в снегу силки на кроликов и обучал всяким штукам нашу овчарку. Я частенько поглядывал на отцовское ружье, старинную вещь испанской работы, которой отец очень гордился. Но Джон Фрай не позволял мне к нему прикасаться до тех пор, пока однажды не опробовал его самолично, подстрелив из него здоровенную крысу. С того дня я начал обучаться стрельбе и мало-помалу весьма понаторел в этом деле.

Наступил декабрь. Две недели прошло с тех пор, как отец сошел в могилу, и всякий раз, спуская курок, я мысленно посылал пулю в того, кто убил моего дорогого родителя. Ружье было очень тяжелым, и каждый выстрел давался мне с величайшим трудом. Глядя на мои муки, Джон Фрай как-то ухмыльнулся и заметил, что его, мол, удивляет то, что ружье в моих руках вообще стреляет.

Наша ферма Плаверз-Барроуз, что означает Ржаночьи[6] Холмы, расположена на косогоре у подножья мрачной горы, покрытой бедной растительностью. На этом фоне наша ферма представляется райским местечком: трава здесь ярко-зеленая, сочная, разбит фруктовый сад, а ручей, хотя его не сразу разглядишь в траве, слышен везде и повсюду. Река Линн протекает прямо через территорию фермы, и по обе стороны лежат чудесные луга, а потом Линн сворачивает на участок Николаса Сноу, что граничит с нашим земельным наделом.