Повар окунал черпак в большой чан, там что-то чавкало. Вытаскивал черпак обратно он с заметным усилием, словно в чане кто-то сидел, хватался за черпак и не хотел его отдавать. Вываливал в очередной подставленный ему котелок комок вязкой, клейкой массы. Она отцеплялась от черпака с неохотой, будто успела к нему прирасти. Приходилось вытряхивать ее, резко встряхивая черпак. Спустя несколько минут дыхание повара стало давать сбои. Он заметно устал и исподлобья поглядывал за тем, сколько солдат ему еще предстоит осчастливить этим угощением. К каше выдавалась небольшая пластиковая коробочка, открывавшаяся наподобие кейса. В ней лежали упакованные в целлофан галеты, маленькая баночка с джемом, кусочек масла, завернутый в фольгу, две булочки, нарезанные ломтиками сыр и мясо. Похожий набор получали авиапассажиры непродолжительных рейсов.

– Благодетель, – говорил кто-то повару.

– Может, погремушки-то снимешь? – отгрызался он, когда видел, что солдат так увешан оружием, что оно мешает ему держать котелок.

– Ну вот еще, – слышал он в ответ, – кофе не забудь.

– В пакетиках, – бросал повар. – Оглоеды! Горбачусь тут, горбачусь, – как молитву бормотал он, отбиваясь от солдат. Движения его были расчетливы. Он не проливал ни капли каши.

– Спасибо.

– Ты что, добавки хочешь?

– Нет.

– А зря. Я бы дал, – с этими словами он бултыхал половник каши в котелок, наполняя его почти до краев, – кушай на здоровье, дорогой друг.

Солдаты отходили к машинам и, поудобнее расположившись, начинали скоблить стенки котелков алюминиевыми ложками, причмокивая от удовольствия и заедая кашу бутербродами.

Поев, все отходы – целлофан, обертки и прочее – солдаты складывали в пластиковые коробки и отдавали их повару. Зеленые остались бы в восторге от такой заботы о сохранении природы в районе. Но они наверняка возмутились бы, если какой-нибудь солдат раздавит жучка редкого вида или на норку наступит. Шум поднимут. А вот то, что НАТОвцы разбомбили югославские нефтехранилища и Дунай загрязнили – это гринписовцев не интересовало. У них были другие приоритеты.

– О чем они только думают? – не унимался Голубев, пережевывая смесь галеты с кашей. – Кому захочется воевать на сытый желудок? На месте командования я морил бы подчиненных полдня голодом, а потом сказал им, что все запасы провизии находятся в селе, и отдал приказ наступать, – он доел кашу, облизал языком ложку – она стала такой чистой, словно ее помыли. – Поверь мне, командир – село бы взяли за пару часов.

– Хорошо, что ты не будешь никогда командовать. Или после войны пойдешь поступать в офицерское училище? – спросил Топорков.

– Нет, наверное, – Голубев замолчал, задумался. Отблески мыслей бродили в его глазах, он чему-то улыбался и уже было хотел сказать что-то, посмотрев на капитана, но вдруг выражение на лице резко изменилось, стало удивленным. – Интересно, что эти-то тут делают?

По лагерю бродили два майора, которые ничем не выделялись бы из общей массы, скопившихся здесь разношерстных войск, вот только нашивки на мундирах у них были непривычные. По крайней мере, егерям еще не приходилось встречать такие во время боев: на черном фоне – золотая коническая колба, наполовину заполненная голубоватой жидкостью, а над ней на каком-то невообразимом держателе восседал двуглавый орел. Химические войска. Странно, что тот, кто придумывал эту эмблему, не надел на головы орла противогазы. В руках у каждого – по небольшому чемоданчику, точно они только что из вузовской аудитории, а в чемоданчиках – конспекты лекции.

Увидев этих майоров, лорд Дрод сошел бы с ума от счастья, заподозрив, что русские намереваются, дабы избежать лишних потерь, расправиться с боевиками, укрывшимися в селе, при помощи какой-нибудь заразы, использовать которую запретили еще до Первой мировой войны. Никак он не мог понять, что мировое сообщество – нам не указ. Дай им волю, они бы и коктейль Молотова запретили. Чем же тогда танки Гудериана жечь? Уж не телеграммами ли соболезнования, которые пачками слал Сталину Черчилль. А отравляющие вещества – так ими еще Тухачевский крестьян, недовольных советской властью, уму-разуму учил. Чем и прославился. Карьеру сделал, потому что способ борьбы с оппозицией нашел быстрый и верный. Но методы свои не разглашал. Боялся, что миф о том, будто он блестящий стратег, померкнет. Повезло ему. Убрали его в зените славы. С регулярными войсками воевал он не так успешно, как с безоружными крестьянами, что и показало его бездарное наступление на Варшаву. Останься он на командном посту до начала войны, глядишь, немцев обратно гнать пришлось бы не от Москвы, а от Владивостока.