К селу мчался армейский «газик» с натянутым брезентовым верхом. На дверях были нарисованы желтые саламандры в красных кругах, что говорило о его принадлежности к инженерным войскам Московского округа.

Колеса утопали в снегу почти до дисков, но «газик» проявлял чудеса проходимости и спокойно мог поспорить с лучшими иностранными внедорожниками. Это был его звездный час. Участвуй он в каком-нибудь ралли, наподобие «Кэмел-Трофи», обеспечил бы себе призовое место. А стань свидетелями его подвига высокопоставленные военные чины из стран Третьего мира, безусловно заказали бы для своих армий крупные партии таких машин. Но единственные выходцы из стран Третьего мира могли оказаться только в селе, а они-то вряд ли станут расписывать у себя на родине, если вернутся туда, конечно, все достоинства «газиков». Нет, не получат наши выгодных заказов.

Из полуприкрытого окна машины высовывалась кривая палка, на которой болтался кусок белой тряпки, выполнявший функции парламентерского флага, но больше он походил на наволочку, вывешенную сушиться после стирки.

Метрах в тридцати справа от себя Кондратьев увидел телеоператора. Тот разложил уже свою треногу, взгромоздил на нее камеру. Приникнув глазом к объективу, он вел камерой следом за удаляющимся газиком, совсем как снайпер, следивший за целью в оптический прицел. Эффектную он получит картинку, если «газик» начнут обстреливать или он подорвется на мине. Оператор был одет в камуфляжную форму, чтобы не очень привлекать к себе внимание как федералов, так и боевиков, которые, завидев среди позиций что-то пестрое, могут наобум выстрелить.

Тем временем «газик» без каких либо происшествий добрался до селения и скрылся среди улиц. Теперь его видели только вертолетчики.

Телеоператор еще с минуту снимал опустевшую дорогу, потом выключил камеру, обернулся, постоял в раздумье несколько секунд, а потом понял, что и в лагере происходят события, достойные его внимания, приободрился, широким жестом развернул камеру на 180 градусов и стал снимать все подряд, до чего мог дотянуться. Пальцы его быстро бегали по кнопкам, точно он играл на каком-то странном инструменте, вот только музыку эту никто не слышал.

– Ты можешь опять попробовать стать телезвездой, – сказал Кондратьев.

– Я подумаю. Они имеют очень плохое свойство, – Голубев смотрел на оператора. Егерь отшатнулся невольно, когда траектория, по которой прошел объектив камеры, попала прямо на него, но камера не задержалась, пошла дальше, – стоит появиться одному из них, глазом не успеешь моргнуть, как к тебе лезет уже с десяток человек с микрофонами и начинают расспрашивать, что, собственно, здесь происходит и как настроение. И делают они это, надо заметить, как раз в то время, когда выдалась свободная минута и хочется не на вопросы отвечать, а отдохнуть. Ну что я им скажу – что сам ничего почти не знаю, а какое тут может быть настроение? Не праздничное же – сами должны понимать. А если начнешь им все это объяснять – обидятся.

– Работа у них такая, а потом должна же общественность знать, как мы тут доблестно воюем. Пойди к нему – спроси, можно ли передать привет домой. Он не откажет.

Вскоре оператор снял камеру, сложил треногу и, подхватив пожитки, резво двинулся на поиски новых объектов для съемок. Направься он к егерям, они, недолго думая, бросились бы от него бежать, как от прокаженного, благо, обремененный тяжелой аппаратурой, он не смог бы за ними угнаться.

Оператор не обратил на них ровно никакого внимания. Его заинтересовал командный пункт.

Обидно, что все были заняты каким-то делом: артиллеристы колдовали возле орудий, танкисты с серьезным видом высовывались из люков, и только егеря были чужими здесь. Им отвели роль слоняющихся без дела дармоедов, что утомляло похлеще, чем самая тяжелая работа. Время тянулось до отвращения медленно, и сколько продлится такое ожидание – ведомо было только руководству, а оно пока хранило молчание и в свои планы подчиненных не посвящало.