– Мам, я пойду погуляю, наши сегодня танцы организуют, у Нюрки новые пластинки, – Настя поглядела на мать, потом на отца.

– Иди, иди, да ты не ешь-то ничего, – спохватилась Марья, – подождут твои танцы, вот рыбки хорошей отец с города привез.

Не дотронулась.

Когда Настя ушла, Марья долго смотрела в окно, на ярко горевшего на солнце медного петуха на соседской крыше, спросила:

– Ваня, ты ничего не примечаешь?

– Ты об чем?

– Про Настю нашу.

– А что, вроде все в порядке.

– С Пашкой Шишовым она гуляет.

– Что из того. Ей девятнадцать, девка на выданье. На веревку привязать?

– Я не об этом, Ваня. Первый раз это у нее, раньше то всё с подружками. Закружит ей голову.

Иван шумно рассмеялся:

– Что плохого, раз он по сердцу, а если и она ему приглянулась, так куда с добром.

– Ох, Ваня, боюсь я.

Иван удивленно покрутил головой:

– Об чем толкуешь, не пойму. Чем тебе Павел не по нраву?

– Не могу сказать плохого. Не лодырь, не балтяший какой. Что косить, что пахать, на тракторе, видела давеча, картошку проезжал. Клавдя не нахвалится: «Уж младшенький то мой, младшенький то мой…» – Да она всех своих хвалит. Правда, уважительный такой. Приходил по весне. Просила я у Клавди сирени белой кусток, дак он принес. Вместе сажали. Все как надо сделал. Ловко у него получалось. Потом говорит: «Эта сирень самая красивая будет в вашем саду», – и улыбнулся добро. Поглянулся он мне тогда.

– Ну вот, все ты примечаешь, – Иван встал из-за стола, пошарил в карманах висевшей на стене куртки, вытащил кисет с табаком, сказал:

– Пашка парень дельный, есть в нем корень, это главное. А за Настю не беспокойся, разберется, голова у нее на месте. Все идет как надо. Сладится у них, только радоваться надо. Да рано об этом разговор заводить.

Марья подошла, взяла его за руку, с грустью заглянула в глаза, заморгала влажными ресницами:

– Разве я не рада, да ведь одна она у нас, только раздумаюсь, что двадцать ей скоро, взрослая уже – отчего то грустно делается.

Матери, бабушки уже загоняли домой детей и внуков, но которые постарше еще бегали по полю за деревней. Оттуда доносились их звонкие голоса, удары по мячу; еще играли в лапту, стучали рюхи, летал, кувыркаясь, над дорогой, «поп-загоняла», но постепенно стихали звуки и наступала тишина.

Вдруг за околицей широко раскатилась заливистая трель гармошки, зазвенел озорной девичий голос:

Я под горочку спускалась,

Не могла к ручью пройти.

Пойду к маменьке спроситься,

За кого замуж пойти.

И тут же в два голоса ответили ребята:

Ты пойди на ту реку,

Где пенька моченая,

Прилетит к тебе дружочек,

Как ворона черная.

Настя с Нютой подошли, когда танцы были в полном разгаре. Кружились пары, слышались веселые шутки, смех. У края дороги, возле столика с голубым патефоном, сидел на табурете деревенский гармонист Левка Родионов и, чуть склонив голову вбок, напустив на лицо меланхолию, играл «Барыню». Игривые переливы плясовой становились все громче, убыстрялись, зазывали в круг. За девчатами вступили парни, и поднялся такой топот, что слышно было с другого конца деревни. Старуха Палюлина глядела из окна на веселую пляску, бубнила под нос: «Вот оглашенные, не наработались за день, ноги, что ли, у них железные». Потом нарочито-сердитым голосом кричала через ограду: «Долго вы топотать будете! Медом здесь, что ли, намазано, неугомонные!»

Левка начал кадриль, и запыхавшийся Пашка Шишов подлетел к Насте. Пригласил, отошел напротив в свой ряд, только ей улыбнулся.

Перехватив ее талию правой рукой, Пашка легко, быстро кружил Настю в повороте. Она отклонила голову назад, полуоткрыв рот, тихо смеялась от чего-то, и Пашка не мог отвести глаз от ее милого лица.