И настолько, видно, этот шпик показался тогда Григорию дорогим, что он не забывал его всю жизнь. Вернувшись после отбытия срока, он сразу пришел к Антиповым, поклонился Марье в ноги, сказал: «Пока жив, не забуду, знала бы ты, Марья Петровна, чем был для меня твой кусок сала».

Он часто старался оказывать Марье разные услуги. А когда проходил мимо Антиповой усадьбы, находясь в «веселом расположении духа», его благодарность выражалась довольно своеобразно.

Подойдя ближе, Григорий остановился перед окнами, снял кепку, начал кланяться:

– Спасительница ты моя, сестра ты моя родная, мать ты моя дорогая, – говорил он негромко, но Марье и затаившимся мальчишкам хорошо было слышно, – ел я тот кусок и слезы катились – не забыли меня, не бросили. Вот человек, – тыкал он пальцем в окна, – в этом доме человек живет! Здоровья тебе, Петровна, до ста лет, Ивану Федорычу, Настасье твоей. Не забуду, Петровна, никогда, а умрешь – понесу на руках, вот на этих, до самого кладбища понесу.

Но жизнь распорядится по-иному, и намного моложе Марьи Григорий погибнет в уже недалекой войне.

Поднявшись по тропе на косогор, Иван огляделся. Отсюда открывались дали и была видна вся деревня. В сотню дворов она уютно расположилась по обе стороны небольшой реки с тихими омутками и заводями, местами сплошь покрытыми зеленым ковром листьев кувшинки с желтыми восковыми цветками; с кряжистыми берегами, поросшими серебристым ивняком, черемухой. Ее перегораживала плотина с мельницей; невдалеке, в старых соснах – ухоженное кладбище. Вокруг – неровные поля с перелесками, дальше чернели леса.

Больше дворов – добротные, с хорошего леса, надолго ставленные. Всевозможные постройки, пристройки окружали их в просторных ухоженных усадьбах.

Над рекой в темных оврагах и бочагах еще лежал синеватый туман, а на открытых местах быстро таял до бело-прозрачной дымки; она исчезала и только вдали, укрывая вершины деревьев, казалась плотной, вилась над лесом рыхлой извилистой лентой, обозначая русло.

Вскоре Иван был на месте. Высокая, густая, пестреющая разноцветьем, росистая в утренние часы, душистая трава бесшумно валилась за косой ровными рядами. Они влажно блестели зелено-матовым цветом под лучами раннего солнца, от них дымился и дрожал прозрачный пар с устойчивым запахом свежескошенной травы. Равномерные, размеренные движения рук и всего тела, сочные звуки отточенной косы, пение птиц, свежие запахи трав, леса – все это наполняло его прекрасными ощущениями, и радость душевного покоя овладевала им.

Он успел скосить порядочный клин, когда пришла Настя. Она сложила все принесенное под куст орешника, расстелила на траве холстину.

– Па-а-пка, обедать!

Иван неторопливо подошел, вдохнул полной грудью, шумно выдохнул:

– Хорошо! Что за благодать, три часа махаю, а будто не устал.

Настя налила из бидончика миску щей, квас, оглядела скошенную полосу, взглянула на отца, на его прилипшие ко лбу волосы, влажную на спине рубаху, сказала:

– Что-то не похоже, отмахал поле целое.

Он, не отрываясь, выпил квас, опустился на траву, взял ложку.

– А себе?

– Да я только что. С мамой.

Она сидела напротив в ситцевом горошковом платье, крепкая, стройная, поджав ноги, облокотясь сзади на руку. Аккуратно уложена в тугой узел на затылке русая коса, выразительное, цвета здоровой молодости, чуть полноватое, как у отца, лицо, густо-серые, почти дымчатого цвета, с длинными мохнатыми ресницами, большие глаза.

– Наработались вчера? Долго вас держали, – сказал Иван, хлебая щи, поглядывая на дочь.

– И не спрашивай. Цельный день. Морковь пололи, свеклу: обуяла трава, заросло все. Завтра Иван Игнатьич всех старух сгонит. Может, с мамой пойдем. Успевать надо, скоро уборочная.