Филипон разрисовывает красками загипсованному Кольке гипс белые кости на черном фоне. Загипсованный с удовольствием любуется работой Филипона. Филипон, время от времени – как большой профессионал, смотрит на свою работу.

– От… – говорит дядька, – шо вы там за погань яку творите! Тьфу, як на кладбище…

Понарисовал якись страшный суд!

– Це, тату, искусство! Це модерн, або какой не то люкс супер.

– Это готовская инсталляция. – поясняет Филипон.

– Ого! Яка така инсталляция! В телевизоре казалы. О то так дурны в психушке рисуют! Хоть бы в пень колотить – только б не робыть!

– Ага, – говорит загипсованный Колька, – Уж кто бы говорил!

– Шо такое! На батьку?!

– Та я так…

– Шоб ты понимал, сопля!

Филипон, явно обиженный, встревает в разговор:

– А верно, вот все работают, а вы все на завалинке сидите.

– Так и шо! Сидю – значит так надо!

– Так уж который день!

– Ты где находишься? А?

– Ну, в станице!

– Не нукай! Кажи ровно – В станице! А я хто? Казак чи ни?

– Ну, казак!

– Не нукай, не запряг! – я казал – Кажи ровно – казак! От и то ж, шо кубанский казак! Чуешь? Казак! А случись война, а я не отдохнувши?!

У плетня останавливается атаман.

– Ого! Шо – ж це таке?

– Здравия желаю, батько, атаман, – говорит дядька, делая вид, что приподнимается.

– Слава Кубани! – подскакивает Колька.

– Та ясно дело, шо Кубани слава, – говорит атаман, – А як же це малювання прозывается?

– Провокация! – говорит от своего куреня, не прерывая работы дед.

– Менструация! – добавляет со своей завалинки дядька.

– Инсталляция! – говорит Колька, – В США большие деньги за нее дают!

– Ну, мы ще, благодаря Господа Бога, покудова не в США! Воны нас покудова ще не завоевали! – говорит дед.

– Как кого! – говорит атаман, – Доброго здоровья, диду. Я ж бачу вин як вы – талант, народный умелец!

– Та вот же и то ж! Таке горе! – со вздохом отвечает дед, – Рэпин, чи Айвазовский!

. –       Ну, кода ж Рэпин,– говорит атаман: – тоди вже – ходь до мене, бо дило тоби е!....

Б.

Филипон в валенках опорках, в трусах и в каких то лохмотьях, красит крышу.

Отсюда ему видно и тем более слышно, как на крыльце дядькиного дома надрывается, зовя, младшего сына Клава:

– Серега! Серега! Серега! Вустриця поганьска! Шоб ты издох! Иды курагу исты! Усе ж застыло!

Под навесом вся семья вокруг чугуна с пареной курагой и громадной крынки молока, с ложками в руках и кусками белого хлеба терпеливо ждет Устрицу.

Он возникает как из под земли

– От глиста голодна! – кричит мать, – одны кости вже зосталыся! Все ж вин бигае, бигает, як пес скаженни.…Не хлопец, а якись заяц! Шило в тоби в сраце, чи шо! – промахивается подзатыльником, ушибает руку, – От шоб тоби! Иды мойсь! Все б ему в пруду, як лягва, сидеть! Тиной весь курень провонял!

Устрица идет к умывальнику. Двумя пальцами берет мыло, макает его в ведро с водой, кладет на место и усиленно трет сухие руки и лицо полотенцем.

– Ах, ты! Ах, ты! – из-за умывальника выскакивает Настя, немилостиво хватает Устрицу и моет ему рожу и руки: – От котяра, хитрожопый! Мыться он не хоче!

Устрица, молча, вырывается. Умытый, садится к столу. Дядька крестится, все берутся за ложки….

В.

Филипон заканчивает красить крышу. Стоит на ступенях лестницы, где на верхней перекладине, где прибита полка, стоит банка с краской.

– О! – говорит атаман, любуясь свежее покрашенной крышей: – Ото – Рэпин, а то – Рэпин, Рэпин! Ось – Айвазовский! Слазь – пришел час расплаты.

Филипон спускается с лестницы, садится на завалинку. Атаман отсчитывает ему деньги. Филипон снимает шапку из газеты. Видно, что он очень устал, и рад деньгам.

– Еще надо санчасть покрасить. Но там сначала треба старую краску соскоблить, потим красить почту… Деньги отдай деду! Вин тобою загордиться!