Как-то особенно долго собиралась сегодня невестка на покос, тщательно выбирая, что надеть. И надо же – оделась во всё новое, чистое, чем вызвала явное недовольство свекрови. Ишь набасилась! Промолчала старая. Но когда Александра неожиданно села за столом не на своё место у печи, а в передний угол, испугалась даже свекруха:

– Ос-с-споди – как гостья! – вырвалось у старухи.

– Да что вы, мамаша, смотрите – день-то какой сегодня! – ещё неожиданнее в ответ Александра.

Обедали на пожне весело, шутили, хохотали. Больше всех смеялась и радовалась Александра. Но, расстелив чистое полотенце с едой, ни к чему не притрагивалась. Сидела, положив руки на колени, и всё звала подруг:

– Айда, бабы, купаться!

Наконец, не выдержав, вскочила – и бегом к реке! Девки, бабы – за ней. Шумно было. Искупались – одеваться. Похватали свои рубашки, сарафаны – одна рубашка лежит… Разбираться – чья, кто?!

Видят – Александры! Кто-то вспомнил, что нырнула она…

Пока мужики прибежали (купались отдельно от мужиков), время ушло. Василий, резкий такой был, с ходу – нырять… Нашёл, вытащил. Давай откачивать… Даже говорили, что какие-то признаки сразу были…

Но вот уже вечер. Не воя и не причитая, горько плачет свекровь. Молчит, безучастная ко всему, пятилетняя Зойка. Трёт глаза и всё оглядывается растерянно по сторонам – не верит происходящему – старший Алёша. Голодным плачем захлёбывается в зыбке золотушный Пашка. Глядя на детей, плачет Василий. И теперь уже на своём законном месте – в переднем углу, на столе под образами, лежит Александра. Тихая. Спокойная. Нарядная…

Доска валяется на песке, сидит работник, курит… Десятки лет одно и то же видит: как в сумрачном водовороте омута серебряно сверкают рыбки и плывёт, летит по кругу с ними обнажённая Александра. Тоже вся сверкающая, в зеленоватых солнечных лучах… Но не доплыть ему, не дотянуться…

Крепкий табак нынче попался – глаза ест.

Через две недели после похорон Василий привёл в дом Наталью. А куда деваться? Хозяйство, трое ребят, старшему девять, младшему два, мать-старуха еле ходит. Сенокос в разгаре, пахоту не закончили, там, гляди, и рожь поспевать начнёт. Самого сутками дома нет – много работ в колхозе в эту пору! Председательствовал тогда Василий.

Ох уж эти колхозы! Кисет упал в песок, снова крутит самокрутку – не замечает. Судорожно затягивается, пальцы подрагивают.

Жизни не видел, детей не видел! День и ночь работал, а свои же, колхозные, – предавали…

Вредительство даже «шили», было. «Сорвал посевную!..» Всего-то на полторы недели позже сев начали. Сообщили…

Тут же проверяющий из области:

– Война идёт! Страна недополучит хлеба!

Следователь – то же:

– Вредительство. По законам военного времени!

В поле выйти проверить (земля-то мёрзлая: север!) – нет их! Зато бумага в органы готова. Если бы не первый секретарь – ехать тогда Василию не колхоз отстающий поднимать, а «более крайний Север» осваивать, да за казённый счёт. В запечатанной теплушке…

Отстоял первый. А вот на войну не отпустил. «Здесь твой фронт, – колхозы!»

Сколько раз впрягался Василий! Честный был председатель – голодал, но колхозного не брал, горсти зерна колхозного домой не принёс! Детей мучил… Видано ли где: семья председателя – и без коровы! Дети без молока. Пала тогда корова, вернее, «люди добрые помогли»: притащила кишки за собой с пастбища – ткнули косой в брюхо. Забрела, видать, на чужой надел, потоптала.

Петрович, счетовод тогда, в сорок третьем:

– Давай, Василий Иванович, спишем каку́ похуже телушку на падёж. Ну ли хоть овцу! Голодают твои-то. Вон в «Первомайском» помогают своим, «процент» – положено на падёж.