– Боюсь, когда человека никто не любит, – сказала Варя, – он вообще перестает быть. Любовь – она слепляет, дает этому процессу имя, образ.

– А, ну да, типично женское. А после свадьбы этот образ – фью! И уже раздражает, что он ноги за столом ковыряет. Хочется училкой быть.

– Это если ты не любишь в нем душу.

– Не знаю, я бы за такое сразу в морду.

Удар яблока по крыше. Плодопад по саду день и ночь. Лосные плодными косами деревья шатрово мажут землю. Страшно много яблок в этот год. Вечером в саду пахнет острым простором антоновки и мокрыми костями.

– Ты провоцируешь, чтоб я тебя пожалела?

Она подносит к ноздрям стёртую в ладонях шишку хмеля. Запах соитийного пота. Щекочет глубоко нёбо. И небо ёжится иглами света в тоннелях костей.

На веранде сонно булькает яблочная брага. Шуршит насекомая тьма. Осы любят этот дом, где веет бражным суслом. А от неё пахнет женской пижамой. Тот, кому не ведом этот запах, не может назвать себя мужем. Ни даже мальчиком. Он в самом начале пути, как Шут в арканах Таро.

– Меня задевало шлейфами судеб, – говорит он, – теперь тишина. Люди шли мимо, и я видел точимый ими ужас и одиночество, и прятки лиц. Окунул лицо в темень, и мне стало хорошо. Лишь бы ни с кем не встречаться взглядом.

Подрагивают тени в напудренных складках рта, клёкают бубенцы колпака.

– Работа в сфере услуг. Узкая специализация. Она крепче водки и гашиша. Да, малыш, она гасит сознание. Stoned immaculate1. А бабочка верит, что она – кошка, ведь у неё на крыльях глаза. Век узкой специализации.

Ночью на веранде трещит шершень.

– Этот моршень – страж ворот, – говорит он. – Из окна видно, как костер тлеет – прям как столб дыма в безветрии. Белая нить в тёмное небо, хочется плясать вокруг. Как дикари. Но выйти к нему на продых я не могу – нерв шершня у самой двери. Страх насекомых. Кто знает, что чужеродная сущность может сделать в отчаянии страха!

– Это так и есть. Это жизнь.

– Ну а что такое жизнь?

– Не знаю. Жизнь – ужасное незнание смысла происходящего. То же самое – что такое любовь? Мне бы знать! Ясно понимать, из чего любовь состоит. Потому что тогда, всякий раз, когда бы она кончалась, я бы находила нужное топливо, чтобы вновь её зажечь. Но я не знаю, что она ест, чем её напоить, чтобы не умерла с голоду. Не знаю, что такое правда. Когда была маленькой, знала наверняка. Но чем дальше вхожу в эту жизнь… вернее, чем дальше выхожу из неё, тем меньше знаю. Умоляю, нет – не надо мне про голос сердца, которое укажет и тэ дэ. Сердце в смятении от незнания. Это как полагаться слепому на поводыря, а затем почувствовать хлюпанье болота под ногами и понять, что поводырь тоже слепой. Слепой для этого чуждого мира. Так что сердце не катит.

Бог? Ну вот фигура отца, который уехал от нас, испугался заражения. А теперь вообще умер. Я не знаю, как быть с Богом. Я всё время рядом с ним была виновата, в моих венах не кровь, а вина, когда я рядом с ним. А без него стало не за что держаться. Понимаю, и мне страшно без него. Вот и выходит, либо страх, либо вина, и совсем неясно, где тут любовь. Вот я и говорю, что ничего последнее время не знаю. Любое знание – маска отчаяния. Хочется выплакаться кому-то в жилетку, но замкнутый круг – я не знаю, кому. Лишь бы не распался мир! Любить его, любить, чтобы не распался!

– Любить умершего?

– Вопреки незнанию.

– Был такой Сократ. Говорил, что «я знаю, что ничего не знаю». Ему было о-кей ничего не знать.

– Нет уж! Это самое смелое, что может быть. Незнание – страх, а полное незнание – хуже страха. Оргазм настоящий. Это как выйти замуж за стража ворот. С тем шершнем, который к тебе на веранду залетел и в потолок долбит. А ты вечно рядом, терпишь его агонию, страх. Чужеродное незнание.