***

По окончанию всех дневных дел сейшен продолжался. Но уже на Арбате. Мы приходили туда часам к восьми и летом, и зимой. Потому что Муза требовала оплату за Квартиру независимо от погоды. Да и голодному Рыжему, собственно, тоже было плевать, дождь на улице или снег.

А знаете, что самое любопытное на Арбате? Я вам расскажу: это иностранцы.

У нас скопилась хорошая коллекция иностранных монеток. А я научилась по реакции распознавать, кто стоит передо мной.

Американцы – самые дружелюбные. Айм сорри, ви нид хелп, ви вери нид хелп! Мани фор хеппинез, плиз!.. Как они бывают очаровательны, когда складывают в колпак доллары!

Французы какие-то непонятливые. Глазками хлоп-хлоп, ножками топ-топ, а ты надрывайся, женемас пасижур сильвупле, мерси в баку и пардон мадам-мисье.

Самые придирчивые немцы. Слушают внимательно (не тебя, а музыканта), почесывают бровь и дают всегда по две монеты – рубль и евро. Музыканту. А тебя вообще здесь не стояло.

А русские обычно предлагают налить, кормят конфетами, дарят цветы… Но крутые тоже встречаются. Была такая популярная мелодия, «Бумер» называлась. Эх, жаль, я не наиграю. А как Хельга с Валькой роскошно исполняли ее дуэтом! Так вот, как-то раз мы спокойно сейшенили на Арбате. Мимо проходит солидный такой дядечка, и вдруг у него звонит телефон. И там – что бы вы думали? Та-да. Та-да. А у Патаки дудка в той же тональности! И она быстро подхватывает: Тада-тада-тада-тада-тада! Дядя обернулся, выразительно на нее посмотрел… и пошел себе дальше. Проходит минут десять, а он вдруг возвращается и что-то кладет в колпак. Вот так однажды мы заработали тысячу рублей за три секунды чистой игры.

Дорога домой у нас лежала через самый длинный эскалатор – на Парке Победы. Поднимаясь к выходу, мы всегда пели одну и ту же песню – гимн успешного сейшена. На три голоса. Валька басом начинает: По-ва-ди-ил-ся журавель журавель… На зе-ле-о-ну конопель конопель… – подхватывает Хельга. А я продолжаю: По-ва-ди-ил-ся журавель журавель… На зе-ле-о-ну конопель конопель… И хором:

Разумеется, сейшены – это так, баловство одно. Просто публичные репетиции. Главными были концерты.

Сцена – это тайна. И я случайно оказалась частью ее.

Вот Хельга снова дует в дудку, и, как по сигналу, загораются глаза, и пальцы двигаются, скорее, скорее, успеть, догнать каждую нотку, ну, давай, Патаки, поднажми еще чуть-чуть! Она жмет, и люди, застывшие на половине глотка, смотрят во все глаза, а рты смеются, и пальцы по столу – там-пам-пам, та-да-дам.

Я гляжу на это, и мне так удивительно радостно и странно. Два часа назад – Хельга, сейчас – музыкант. Два часа назад – на кухне, и вот – на сцене. Там-пам-пам, та-да-дам.

Но куда интересней жизнь зала до концерта. Когда еще почти темно, на сцене пусто, можно пройтись между барабанной установкой и микрофонной стойкой, дать щелбана комбику и дернуть бас за струну. А потом, пройдя сцену насквозь, войти в тесную, прокуренную гримерку. Господи, какой же там хлам! В одну кучу свалены чьи-то сапоги, книги, диски, скрипки и колокольчики. Я взяла колокольчик в руки – дзи-дзон! – и поставила на полку.

А уже через три минуты стало слышно, как по сцене прыгают упругие ноты, настраиваются инструменты. Значит, все собрались: саунд-чек.

– Добавьте правый микрофон в монитор, я себя не слышу!

– Басуху убавь. Блин, Дима, ты меня слышишь вообще или как? Ты тут один, что ли? А где Кир?