Ну, мы и пошли туда. Все вместе, втроем. Великовозрастные дитяти – мне семнадцать, Хельге двадцать четыре, Вальке двадцать восемь. И нас взяли. Я стала заниматься классической гитарой, Патаки скрипкой, Шибалов продолжил покорять кнопки баяна.

В музыкальной школе про нас ходили легенды. Дескать, вот учатся трое студентов странной наружности, очень какие-то творческие личности.

***

Хельга и Валька очень любили друг друга. Они даже хотели пожениться, только обязательно первого апреля. Потом, конечно, деток народить. А на мне они тренировались – над моим спальным местом висела длинная гирлянда погремушек.

В свободные вечера мы с Патаки сидели на кухне и читали газету «Моя семья».

Шибалов в это время медитировал на унитазе и заучивал надписи на стенах.

Рыжий, раскорячившись под раковиной, сосредоточенно и продолжительно писал в лоток.

«Потому что в мире все всегда правильно. Правильно и гармонично».

По Трубе4 гуляло Эхо.

Оно то не спеша прогуливалось от стены до стены, опираясь на тросточку и чуть пританцовывая, то носилось, как сумасшедшее, вихляя бедрами и прыгая. Ему никогда не было скучно, потому что само по себе оно не существовало. Оно рождалось и умирало каждую минуту. Стоило появиться малейшему звуку, как Эхо во все ноги откуда-то выпрыгивало и радостно кричало этот звук, пока не надоест. До тошноты оно повторяло за птицей, за поездом, за ветром, за свистком милиционера, за грохотом выпавшей из коляски погремушки и требовательным криком. Хотя, может быть, его и не тошнило никогда. Ведь Эхо бесплотно. Или нет?

А все от того, что в Трубе была очень хорошая акустика. А это от того, что много свободного пространства. Кругом просторно и гулко, как и полагается быть в переходе метро. Это переход так звали – Труба. Может быть, за его длину, продолговатость и широкие гладкие бока, уходящие вверх, а может быть, за музыкальный талант. Ведь дружба Эха и Трубы была очень музыкальной.

За это-то мы и полюбили Трубу.

Мы встречались каждый день. Ровно в восемь часов утра Хельга Патаки снимала с плеч большой круглый рюкзак и раскладывала дудки, доставала колпак – такой красный, с белой пампушкой на конце – новогодний. Иногда с нами был и Валька, тогда он открывал большой твердый кофр и доставал из него баян. Начинался сейшен5.

Патаки с Валькой, играя вдвоем, радовались, как дети. Пальцы у обоих двигались быстро-быстро, усы Шибалова прыгали вверх, а ноги Хельги под широкой юбкой казались танцующими брусьями под парусом. А я бегала по Трубе. С колпаком в руках, звенящим и тяжелым, я мчалась, мне хотелось пуститься колесом, но народу было слишком много, и я останавливалась. Останавливалась каждый раз, когда встречала Глаза и Рот.

Глаза и Рот есть не у каждого. На какой-то рот посмотришь – яркий такой, блестящий, а его все равно не видно. Ну, нет его! Это просто губы из журнала вырезали и приклеили на лицо. Ведь он же совсем не двигается. И не улыбается.

А Глаза? Пустые и холодные – не настоящие глаза.

Но что начиналось, когда я их встречала! Я говорила не с девочкой, не со стариком, не с панком, не с почетной матерью семейства, вовсе нет, я говорила с ними – Ртами и Глазами. Мы друг друга понимали быстро. Хотя нет. Иногда я говорила еще с руками, с ногами или с волосами. Но это было реже. Еще реже – с сердцами. Сердцам не нужно ничего объяснять.

Но в какой-то момент все мы замечали, что в Трубе ужасно холодно и изо всех шести выходов сразу дует ветер. Тогда возникал вопрос: а кто же делает ветер? Я ли, носясь по переходу? Хельга ли, дуя в дудки? Или просто крутилось большое Эхо, завихряя голоса в ветры?.. И тогда мы останавливались. Закрывали кофр и рюкзак, считали деньги, и уходили на работу, на учебу – спускались вниз, куда стеклянные двери не пропускали Эхо.