(«О, Шелк! Бедный мой мальчик! Сын мой!»)

Поначалу он обращался к Крови «сударь», а после, сам не заметив как, перешел к обычному «сын мой». Отчего? В чем причина? «Сударь» – естественно, оттого что Кровь разъезжает на пневмоглиссере, а собственный пневмоглиссер по карману лишь самым богатым из богачей. Тогда откуда же взялся «сын мой»?

«Стало быть, старый олух мертв?.. Для нас-то разницы нет ни вот столечко, не так ли, патера?.. Ишь, молодец какой!»

Ни язык, ни манеры, ни нескрываемое презрение к богам не соответствовали роскошному пневмоглиссеру ни в коей мере. Да, говорил Кровь лучше, много лучше и правильнее большинства местных жителей, но вовсе не как привилегированный, прекрасно воспитанный человек из тех, кого ожидаешь увидеть на пассажирском сиденье личного пневмоглиссера…

Пожав плечами, Шелк вынул из кармана нежданно обретенные карточки. Фальшивых карточек (а уж тем более – долей карточки) по городу гуляло великое множество. Следовало признать, преуспевающий с виду толстяк, разъезжающий на пневмоглиссере, странный тип по имени Кровь, вполне мог даже хранить фальшивки в особом отделении порткарта. Однако карточки – прямоугольники два на три пальца с острыми кромками, с затейливыми золотыми лабиринтами, впаянными в некое дивное вещество, практически не поддающееся разрушению, однако едва различимое глазом, – выглядели вполне настоящими, подлинными.

Говорят, если у тебя в руках две карточки с совершенно одинаковой золотой филигранью, по крайней мере одна из них – подделка…

Замедлив шаг, Шелк принялся сравнивать карточки, но тут же покачал головой и вновь со всех ног устремился в сторону рынка. Главное, всучить эти карточки торговцам живностью, а остальное не важно… вот только он, если что, запятнает себя воровством. Ладно. На этот случай в запасе имеется молитва Сумрачному Тартару, старшему из сыновей Паса, ужасающему божеству ночи и покровителю всех воров.

Тем временем майтера Мрамор, сидя в заднем ряду, наблюдала за учениками. В давние-давние времена она б не сидела – стояла бы во весь рост, а ученики трудились бы над клавиатурами вместо аспидных досок, но ныне… ныне, в… какой, бишь, там сейчас год?

Хронологическая функция не вызывалась. Когда же такое случалось в последний раз?

Вот перечень нерабочих либо сбоящих компонентов майтера Мрамор могла вызвать, когда пожелает, однако такого желания у нее не возникало уже лет пять, а может, и пятьдесят. Что толку? Зачем ей – да и вообще хоть кому-нибудь – умножать собственное убожество сверх меры, отмеренной богами? Разве боги, столь многие десятилетия, столь многие годы, столь многие дни, не говоря уж о сонмах ленивых, едва ползущих своей чередою часов, остающиеся глухи к ее молитвам, без того недостаточно с нею жестокосердны? Даже Пас, Всевеликий Пас, в числе множества прочего покровительствующий и машинам, очевидно, чересчур занят и не замечает ее невзгод…

Пас… Вот он стоит посреди мантейона, громадный, как талос, гладкие руки и ноги вырезаны из какого-то белого камня, еще более тонкого, мелкозернистого, чем крылокамень… Как грозен взор его невидящих глаз, как благороден изгиб бровей!

«Смилуйся надо мною, Пас, – взмолилась майтера Мрамор. – Смилуйся над смертной девой, взывающей к тебе ныне, но в скором времени обреченной замолчать навсегда!»

Правая нога ее год от года немела, гнулась все хуже и хуже. Казалось, если, вот как сейчас, сидеть без движения…

– Спит! – донесся, словно откуда-то издали, громкий шепот одного из мальчишек, обращенный к одной из девочек.

…сидеть без движения, наблюдая, как ребятишки отнимают девятнадцать от двадцати девяти и получают девять, а складывая семь с семнадцатью, доползают до двадцати трех, в глазах постепенно мутнеет. Да, взгляд ее уже не так зорок, как прежде, однако кривые, разрозненные меловые цифры на аспидных досках еще видны, если ребятишки пишут крупно, а в этом возрасте дети пишут крупно все до единого, хотя их глаза куда острей, чем ее…