– Ленка! – проорал он, сияя восторгом, как светило. – Снимаю!
Пашка вздрогнул, подумав, что он снимет что-то с себя.
По роже видно – этот скинет последнюю рубаху, не думая о приличиях… Но филолог (бабская все-таки профессия, как залетел туда?) достал пошарпанную «Смену» и щелкнул кнопкой.
Глава III
1977 год. Весна.
Чем больше в дебри генной инженерии уходил Валера Вишнев, тем глубже погружался он в религиозность. Вначале в институте все было весело – горошек Менделя, дрозофилы Моргана… Но постепенно стали приходить опыты по соматической гибридизации, когда можно было скрестить ужа с ежом, а курицу – с тем же менделеевским горошком, отчего получалась не только бесформенная безобразная биомасса, но и страх. Страх, что этот курицегорох и есть последняя инстанция, высшее в мире… И представилось Валере оно – величие госопасности, единое древо Родины, от застенков возносящее крону к куполам, дающее сразу ответ – зачем жить и как жить.
Тайны ген Валере так и не раскрыли, хотя доучился он уже до третьего курса. И он понял – дохлый номер. Преподы сами ничего не знают. То есть знают, что если в кролика вставить электрод, то кролику это будет неприятно, и все остальное – на таком же уровне.
Они предстали перед Валерой Вишневым слепцами, на ощупь выхватывающими предметы из тьмы, осматривающими и измеряющими находки. Но что это за вещи, для чего предназначены, зачем и кем сюда положенные – «преподы» не знали. Наука постепенно открывалась во всем своем убожестве.
– Какую тебе еще тайну ген? – улыбался профессор Соболев, самый, может быть, прогрессивный, и наименее сноб. – Гену Федорова бросила девушка, Гену Прядилкина отчислили за неуспеваемость…
Все из рук валилось у Валерки, потерял он себя. Саша Томазова, например, благосклонно поглядывала из-за микроскопа, бери, пользуйся – а Валерка все дурака валял. Склонит голову набок, как воробей, у глаза окажется окуляр с водорослью. Поднимет – снова Саша Томазова…
К Саше пришел ее парень. Хороший паренек из рабочей школы. Но Саша им почему-то брезговала и все на интеллигенцию засматривалась.
Демонстративно подошла к Валере, прильнула к его микроскопу.
Там вокруг водоросли колыхался ореол из каких-то ресничек-ножек.
– Валер! Надо же, как интересно…
– Что? – спросил Валера, кося на чужого парня.
– Вот, реснички…
– Какие?
– Ну, вокруг нее.
– Это не реснички. Это дефект препарата.
– Да какой же дефект? Как же постараться надо, что бы так дефектировать! Говорю тебе, реснички!
– Да я в книжке видел. Нет у нее никаких ресничек.
Тут парень подошел поближе и робко спросил:
– Саша? Ты сегодня вечером что делаешь, а? Есть пара билетов…
– Замолчи! – строго перебила Томазова. – Не видишь, у нас тут научная дискуссия?
И Валера снова думал, снова скреб в затылке. Неужели у них в их детском примитивном споре можно видеть дискуссию? Да вот так же может спорить и Лешка с Эльзой, два третьеклашки…
Может, Саша соврала, просто от одного парня хочет отвязаться и к другому приклеится? Да в том-то и дело, что нет! Не соврала! Они все такие, дискуссии эти, один обман для непосвященных…
Так что призывы ректора и месткома строить свою жизнь и жизнь страны на прочном фундаменте науки – падали каплей в раскаленный песок. Нет – решил Валера – на таком фундаменте ничего не построишь, сортира не выложишь – осядет…
Момент Валериного клерикального обращения отец, Леонид Андреевич, прозевал. А может, как знать, и не прозевал, а наоборот, готовил его всем своим вишневским воспитанием, всей эпохой готовил.
Валера стал потихоньку исчезать. В семье думали, что он бегает по девчонкам, и Лешка (у ребенка, как у пьяного, что на уме, то на языке) неодобрительно гудел: