что минуты приближенья к счастью

много лучше счастья самого.

Ночь, как быть мне и как рассчитаться с тобою

за холодный закат, за асфальт голубой,

за огни, за твое колдовство молодое

над речной, смоляной, шелестящей водой?

Набегающий дождь, фонари и скольженье

маслянистых разводов по руслу реки…

Ты пришла, как внезапное опроверженье

всех сомнений моих, всей тоске вопреки.

Глухо плещет вода о бетонное ложе.

Дождь рванулся по крышам. Уныло, темно…

Да… И все-таки так ты на счастье похожа,

что мне кажется – может быть, это оно.

Да, ты мой сон. Ты выдумка моя.

Зачем же ты приходишь ежечасно,

глядишь в глаза и мучаешь меня,

как будто я над выдумкой не властна?

Я позабыла все твои слова,

твои черты и годы ожиданья.

Забыла все. И все-таки жива

та теплота, которой нет названья.

Она, как зноя ровная струя,

живет во мне. И как мне быть иною?

Ведь если ты и выдумка моя —

моя любовь не выдумана мною.

Ночами такая стоит тишина,

стеклянная, хрупкая, ломкая.

Очерчена радужным кругом луна,

и поле дымится поземкою.

Ночами такое молчанье кругом,

что слово доносится всякое,

и скрипы калиток, и как за бугром

у проруби ведрами звякают.

Послушать, и кажется: где-то звучит

железная разноголосица.

А это все сердце стучит и стучит —

незрячее сердце колотится.

Тропинка ныряет в пыли голубой,

в глухом полыхании месяца.

Пойти по тропинке – и можно с тобой,

наверное, где-нибудь встретиться.

И знаю все, и ничего не знаю…

И не пойму, чего же хочешь ты,

с чужого сердца с болью отдирая

налегших лет тяжелые пласты.

Трещат и рвутся спутанные корни.

И вот, не двигаясь и не дыша,

лежит в ладонях, голубя покорней,

тобою обнаженная душа.

Тебе дозволена любая прихоть.

Но быть душе забавою не след.

И раз ты взял ее, так посмотри хоть

в ее глаза, в ее тепло и свет.

Помню празднество ветра и солнца,

эти лучшие наши часы,

и ромашек медовые донца,

побелевшие от росы.

Помню ржавые мокрые листья

в полусвете угасшего дня.

Горьких ягод озябшие кисти

ты с рябины срывал для меня.

Помню, снежные тучи повисли,

их кружила седая вода.

Все улыбки, и слезы, и мысли

я тебе отдавала тогда.

Я любила и холод вокзала,

и огней исчезающий след…

Я, должно быть, тогда еще знала —

так рождается песня на свет.

Мне все это снилось еще накануне,

в летящем вагоне, где дуло в окно…

Мне виделся город в дыму полнолунья,

совсем незнакомый, любимый давно.

Куда-то я шла переулком мощеным,

в каком-то дворе очутилась потом,

с наружною лестницей

и освещенным

зеленою лампой

чердачным окном.

И дворик, и облик старинного дома —

все было пугающе, страшно знакомо,

и, что-то чудесное вспомнить спеша,

во мне холодела от счастья душа.

А может, все было не так, а иначе,

забыто, придумано…

Будем честны:

что может быть неблагодарней задачи

невнятно и длинно рассказывать сны?

Коснись – и от сна отлетает дыханье,

с мерцающих крыльев слетает пыльца.

И – где оно, где оно? – то полыханье,

которое в снах озаряет сердца?

Но жизнь мне послала нежданную помощь:

я все отыскала – и город, и полночь,

и лестницу ту, и окошко в стене…

Мне память твердила: теперь-то ты помнишь?

А мне все казалось, что это во сне.

Всплески мерные

за бортами,

посвист свежего ветерка,

смутно дизелей бормотанье

долетает из глубока.

Берега обступают тесно

темным ельником и сосной,

удивительны и прелестны

тишиною своей лесной.

После долгих просторов моря,

где и берега не видать,

очень ласковы

эти взгорья,

сел прибрежная благодать.

И на нашем пути пройденном

представляется это мне

часом праздничным,

проведенным

с кем-то близким

наедине.