Я присела рядом на полосатую козетку:

– Пусть Алекс погуляет, посмотрит мебель, он тоже основательный.

– А что же вы тут ищете?

– Да все. Мы только что приехали в совершенно пустой дом. Пока у нас есть только кровать и стол из «Икеи», а все остальное надо покупать. Ну расскажите же, вы с мужем переехали из другого города или просто купили дом и обставляетесь?

– Да, мы переехали. Из Москвы. И сняли дом.

– Очень интересно. Так вы балерина?

– Да нет, не балерина, к сожалению. Я только что закончила институт. И еще не успела никем стать. Вот замуж только успела выйти, а больше ничего.

– Анечка, это же чудесное начало: у вас высшее образование, очаровательный муж, новая страна, новый дом. Вы можете делать буквально все, что захотите. Я поздравляю вас!

С Эсфирью Михайловной мы созвонились через несколько дней, чтобы обсудить, когда мы сможем встретиться на ужин в ресторане – вчетвером. Говорили долго. Она расспрашивала о нас и с удовольствием рассказывала о себе и о Боре.

Они москвичи, то есть бывшие москвичи. Уехали из Москвы в семидесятые, сразу после смерти Бориного отца. К тому времени Боря уже закончил медицинский и интернатуру. Эсфирь не хотела эмигрировать, но решила, что для Борьки будет лучше жить в Америке: отца уже не было, и особых связей не осталось, чтобы продвигать молодого хирурга по карьерной лестнице. «Ко всему прочему, Анечка, вы же понимаете, мы люди еврейского происхождения, а это предполагало разные осложнения. Борин отец был известным скрипачом, у него в знакомых было множество знаменитостей в Союзе и в мире, но все музыканты, не врачи. А он мечтал, чтобы Боря использовал весь свой потенциал в профессии врача. К тому же многие друзья отошли от нас, у них свои заботы и свои семьи, кому нужны чьи-то сын и жена, когда ответных услуг от них еще долго не дождешься. Правда, был один – самый близкий друг мужа, они были почти братьями, – который любил Борю как родного. Он очень известный человек, знаменитый альтист. Но, на беду, у него самого были серьезные проблемы с советской властью, и он с семьей был выдворен из страны, обосновался здесь, в Вашингтоне. Именно с его легкой руки мы и отправились в эмиграцию. Он нам очень помог».

Я смотрела на нее во все глаза, достраивая картинку, читая между строк, подставляя имена и даты. Как же ей, должно быть, одиноко здесь, если она так охотно со мной общается. Фира ведь не говорила по-английски, совсем, кроме «здрасьте-спасибо», она ничего и не могла сказать. Ну еще «ай лав ю».

Так у меня появилась подруга.

– Как ты думаешь, сколько ей лет, ну примерно? – спрашивал Алекс.

– Не знаю. Семьдесят? Если Боре хорошо за сорок, то ей где-то шестьдесят пять или шесть. Или что-то около.

Я называла ее Фира Михайловна, ей это, мне кажется, нравилось. Очень скоро я рассказала ей свою жизнь, что было, в общем, нетрудно. Мы довольно редко встречались, но по телефону говорили часто и подолгу. Однажды Фира пригласила нас в гости. Жили они в недалеком пригороде, в красивом доме рядом с Массачусетс-авеню. Фира Михайловна провела нас в гостиную и усадила в круглые замшевые кресла. В доме все блестело, сияло и пело. Не только классическая музыка из тихой колонки, а и вся мебель и убранство. На стенах много фотографий. Юный Боря в белом халате со стетоскопом, руки в карманах, на лице строгость. Боря во фраке у рояля, рядом два пожилых музыканта, скрипач и альтист, они уже расчехлили инструменты, но играть не начали, только разговаривают о чем-то смешном и приятном.

– Это Борин отец и наш друг, альтист, я вам рассказывала.

– Да-да, я его узнала.