а ты больна несбыточной тоской.

Маленький город на снежном холме

солнцем мартовским обездвижен.

Зданье плюс здание, плюс храм в уме,

глыба гостиницы – к центру ближе.

Рядом с городом издалека,

в сонных горах пробивая дорогу,

мутным потоком течет река,

пасмурный лес навевает тревогу.

Где тут истории новизна?

взлет и падение полной чашей.

Тихой капелью поет весна,

криком ворон отвечает чаща…

Где-то на Сене стоит Париж

с башней, которая к небу ближе.

Но для уржумца милей Малмыж,

а ещё – воробьи на крыше

серые. Точно такие, как наша жизнь,

где вечно ссорятся и дерутся,

руша привычные миражи,

верные долгу враги революций.

Родина Кирова, город музей,

лента дороги в узорах ям.

Красным окрашен судьбы мавзолей.

Белым сияет небесный храм.

Я тебе изменил, извини.

Ты опять оказалась права.

У тебя на плечах – голова,

а в моей голове – звенит.

Ты меня извини, извини,

в изменениях наша жизнь,

словно в лифте бегут этажи,

или это – камень с души…

Ничего уже не изменить.

Только там внизу, у земли,

где скупая проза забот,

ты опомнишься вдруг – и вот

напоследок – глоток любви…

Я тебе изменил… Укори.

Не гляди с ледяной тоской,

не ходи вдоль стены пустой.

Слов жестоких наговори.

Не люблю равнодушных глаз,

в них разбились мои мечты.

Кто там в зеркале? Это ты?

или свет погасшей звезды?

Извини меня, извини.

Я не понял твоих причуд.

Ты в ночи улетишь в зенит.

Я вослед тебе прокричу:

«Извини».

Снег не растает, потому что в нас

есть холод отчуждения и тревоги.

И свет звезды, что никогда не гас,

исчез в конце ухабистой дороги.

Хотя пока мелодия звучит,

и барабаны ритм не потеряли —

мы что-то видим в пасмурной ночи

между холмов спрессованной печали.

Звучит мелодия, петляет как река,

завет куда-то. Тихо плачут дети.

Блестит вода на веслах рыбака,

меж облаков закинувшего сети.

Ворона на сосне, как контрабас

солирует – черна и одинока,

провозглашая полуночный час,

отмеренного для свиданий срока.

Привычно громко ухает сова,

ей эхо отвечает из долины.

И на венцах лавровая листва

шевелится от теплой середины.

Увенчанные славой и гусляры

с опаской прячут жалкие награды.

Пугает их приход чужой весны,

ломающей привычные преграды.

Всполохи жизни,

и судеб узоры.

Зимний мороз,

остужающий взоры.

Прелести мира,

который обещан.

Право любви

вместе с правом затрещин.

Детство узорное

в линиях рамы.

Серые здания,

мертвые храмы.

Лики незримые

в красном углу…

Кажется,

я никогда не умру.

На путях, где пырей да ковыль,

подорожник, да пара берез,

Левитан из раздумий слез

созидает российскую быль.

Рядом с Чеховым и тоской

непростой и невзрачный пейзаж,

из которого если создашь —

то не песню, а тихую боль.

Что же значат они для нас

в неуютных просторах Руси,

где в холодной ночи моросит,

альт играет и контрабас…

Только Чехов и Левитан

этот сумрак могли понять,

эту ношу, что не поднять,

эту даль, что ушла в туман,

тайну эту,

или обман.

Непонятная для чужих племен —

из тумана серого и мечты,

в платье белом или в огне знамен

появляешься на рассвете ты.

На поверхности ледяных зеркал,

где река, как небо в длину и ширь,

кто тебя бескрайнюю отыскал?

Кто поверил в сумрак твоей души?

Те, кому понравился блеск снегов,

скрип саней по полю издалека,

затерялись в дебрях из облаков

на ветрах, пронизывающих века.

На путях немыслимых, но прямых,

где по-птичьи громко звучат слова.

Наша жизнь – обманчивый белый стих,

где от стужи кружится голова.

Каждый день просыпаюсь и, молча, смотрю за окно,

что там нового, или по-старому серо.

Две березы и ель под окном надоели давно,

только небо другое, а, впрочем, какое мне дело

до того, что творится в миру, драпированном в тюль

отчужденья с охранной системой заборов.