Тогда, в ходе ещё стажировки по освоению местных реалий, у меня промелькнуло ощущение дежавю. Будто я уже где-то когда-то спал точно так же вот чертовщинно. Но Манон уже сбросил со стульев фанерный щит и стал снова пихать в меня, как пряный колбасный фарш в синюгу, новую информацию, и я не смог удержать это дуновение мысли на весу отвлекающегося сознания и, слово за слово, упустил.

И вот теперь, когда пришло время укладываться, дежавю явилось мне сызнова. Но уже никто его не разгонял, и вокруг меня посреди полутёмной дежурки постепенно разлился акварелевый солнечный свет, который бывает раннелетним ташкентским вечером. Он обретает художественную субстанцию, пройдя через фильтры плодовой листвы, умягчившись остывающим воздухом ещё не столь жаркого дня, как в чиллю, почесавшись в пути об избеганную мурашами кору тополей и чинар. Этот воздух, подобно волшебному полотну, может быть поместилищем прошлого, будущего, вневременного.

Так и стало: гикнул извозчик:

– Вот она, барин, тебе и «Расея» – прям посередь сартовской Туркестанции энтой, матушка наша, спаси её Христос!

Седок – красавец-артиллерийский полковник благодушно кивает:

– Слава богу, добрался…

Я смотрю на него с крыльца профессорского особняка на Уратюбинской, и дедушка – это же мой дедушка, Поликарп Семёнович Жабский, приехал в июне 905-го года из Аулие-Ата на празднование 40-летия взятия генералом Черняевым Ташкента, до которого не дожил участвовавший в этом славном «деле» прадед-ракетчик! – глядит на меня и приветливо щурится сквозь толщу десятилетий, пока извозчичья пролётка не выкатывает на угол Ирджарской.

Я отряхиваю пыль с индийских джинсов Milton’s – первых иностранных джинсов, которые стали продавать в Ташкенте в 68-м по 12 рублей – синих и коричневых, у меня были синие, поднимаю глаза, а свет уже переформатировал пространственно-временной континуум, и ко мне от подъезда «Вечёрки», где только что скрылся в зеркальных дверях новопостроенной гостиницы «Россия» мой дед, шагает неподражаемой вальяжной походкой, перешедши неспешно Кирова на светофор, мой дорогой учитель Лев Савельев.

– Опять, старик, дежуришь, вижу?

– Опять, – жму ему руку. – В ЦК попросили.

– Ну, цекуйся, цекуйся… А мы вот сухачика решили со Старостиным пропустить холодненького в «Уголке». Может запрёшь эту лавочку – да и с нами?

Я развожу руками.

– Тогда – цалую, Лёва!

И он уходит в марево глядичий вниз по Дзержинского, к Скверу, а я бросаюсь внутрь пустого почти помещения, где уже давно не живёт та профессорская семья, поскольку вся улица приговорена к скорому сносу: меня срочно требует разрывающийся шалым звоном красный казённый телефон.

– Дежурный по штабу республиканского студенческого строительного отряда «Узбекистан-71» слушает!

…В начале апреля того же, 71-го года я написал по просьбе редакции многотиражки «Ташкентский университет» репортаж с вечера на геологическом факультете по случаю Дня геолога. На этом факультете учился мой одноклассник Женя Виндушев, Жэка, как мы все его звали, поэтому я хорошо знал тех, о ком писал. Публикация под заголовком «Нечасты встречи у геологов» заняла оба подвала на развороте и почему-то произвела на редакцию особенное впечатление. Впрочем, я уже давно к тому времени занимался журналистикой вполне профессионально, о чём лопухи с журфака, нигде, кроме своей учебной газеты, да изредка – в этой многотиражке, не печатавшиеся, даже не подозревали. «Сосватал» меня им будущий редактор «Пионерской правды» Вадик Носов, с которым мы пришли в журналистику в один день в середине ноября 67-го и были взяты под уютное крыло Таней Орловой, как раз затеявшей в «Комсомольце Узбекистана» газету в газете «Факел» для школьников. Вадик и наплёл им, что якобы открыл на истфаке «самородка», и те даже прислали глазастую девочку с первого курса взять у меня интервью. Это меня сильно повеселило, я тотчас сделал той девочке Ларисе – очень, надо сказать, сексапильной, куда более интересное предложение, мы дружно забили на то интервью, и это долго ещё, пока как всё в молодости, не испарилось само собой, злило мою однокурсницу Надюшу Алешкову, которая и на полное сближение со мною не шла, и далеко особенно не отпускала.