Что же получалось? Что она эту панаму… украла? И кто тут виноватый, скажите на милость? Лихомару начало потрясывать и познабливать. А она ведь сроду чужого не брала!

– Верну! – решила лихомара.

Даже не стала ждать до утра, хотя бывший пруд уже наполнялся туманом, а это значило, что того и гляди туман повалит в лесок и, будет, как обычно валить, пока не остановится у дачных ворот. Подруга, которая в тумане видела хорошо, утопить в нем свое Зайцево не могла – а пробовала. У нее над прудом, над самой ряской, стелился по утрам реденький туманчик – и только. Может, и по ночам стелился, но лихомара после захода солнца в гости не летала, боялась на обратном пути заблудиться в собственном тумане, который был, на самом деле, чужим.

– Как ты его делаешь? – допытывалась подруга.

И все не верила, что лихомара тут ни при чем. Само. Природное явление, так сказать. Просто каждый вечер приходила одна дачница, стояла на бугре под ивой, смотрела на речку, потом уходила. И сразу начинался туман.

Дачницу хотелось назвать теткой, хоть это и невежливо. Вид у нее был такой, будто она редко пользовалась словами «спасибо» и «пожалуйста» и вряд ли догадывалась, что существуют фразы вроде «Добро пожаловать», или «Прошу прощения», или «Рада вас видеть». Пожалуй, она никого не рада была видеть. Крайне недовольно смотрела сквозь очки и на закат, и на осинки, и на речку, и уж тем более – на болото. Лихомара ее побаивалась, а почему – сама не знала. Но сентябрь любила больше всего за то, что дачница исчезала, а с ней и туман. Вот бы показать ее подруге: вдруг захочет потрясти и познобить. Но подруга ведь скажет: «А сама-то что же?»

Лихомара дождалась, пока тетка… э… неприятная особа отойдет подальше от болота, сгребла панаму и полетела следом. Особа, кстати, к воротам не пошла; у нее была своя калитка в лесок.

Панаму лихомара собиралась оставить там, где взяла, – на траве под березой. И сразу домой. Но ближнее окно – как раз над кустом чубушника – было открыто, и совершенно случайно она услышала: «Монечка, я не хочу парное молоко!»

В слове «молоко» было что-то очень притягательное, и лихомара подобралась поближе к окну. Не для того, чтобы подслушивать, – всякий же знает, что это некрасиво! – а просто хотелось еще раз услышать это слово. Ей показалось, что она слышала его и раньше – давно, когда у нее была бабушка. И представьте себе, какое совпадение! Только заинтересовалась – и вот оно, проливается из окна. Действительно, знакомое вещество.

Это было бы забавно, если бы оно почти все не попало на панаму. Кстати, не от бабушки ли она слышала: молоком еще чистят белые перчатки – люди, не лихомары. Перчатки, а не панамы, панамы от него пачкаются!

Как лихомара ни стряхивала его под куст, панама, увы, намокла. А чужие вещи полагается возвращать чистыми.

«Чего спешила?! – ругала себя лихомара, пока мчалась обратно навстречу туману. – Завтра бы слетала и сразу бы отделалась».

Да, теперь так просто не отделаешься… Теперь вместо того, чтобы сидеть в бухте и грезить, придется полоскать панаму в речке, сушить и нести хозяевам. И хорошо, если обойдется без приключений. Окунать ее вечером в болото лихомара не стала: ряска и все такое – позеленеет еще. А речку в тумане не найдешь.

«Довольно причитать!» – одернула себя лихомара и, собравшись с духом, вынырнула из болота.

Хорошо, что она собралась с духом. Панама лежала на берегу там, где ее накануне аккуратно положили, но что-то с ней было не то. Лихомара пригляделась. Сначала ей показалось, что сквозь панаму проросла трава. Потом она поняла, что все еще хуже: проросла сама панама. Вместо трех… нет, четырех… нет, пяти верхних горошин зеленели какие-то растеньица! Два повыше, три пониже, а те, что повыше – еще и с усиками.