И прибавила, наклонившись к Моне:

– Ничего с ним не делай, слышишь? Буланкина все вр-рет!

У калитки Алевтины Семеновны дожидались Бабуля с Горошиной.

– Вот они, мои дорогие! – застрекотала Алевтина Семеновна, обращаясь, в основном, к Горошине. – Какие прекрасные у меня сегодня гости! Мы сейчас пойдем нюхать розы, потом будем читать стихи, а потом, может, еще и сами что-нибудь сочиним…

– Ну, я уже сочинила, – сказала Горошина.

– Серьезно? Так почитай нам, пожалуйста!

Горошина с торжественным видом проговорила:

– Город такой тоскливый,

Город такой визгливый!

– Умница! – похвалила тетя Валя. – Так и есть. На даче лучше.

– Боже мой! – вскричала Алевтина Семеновна. – Растет вторая Вера Инбер! Ты знаешь, что стих про сороконожку придумала Вера Инбер? Тоже Вера, ты представляешь?

Горошина закивала, будто и вправду представляла.

– Мы пойдем, – шепнула Моня Бабуле, но Алевтина Семеновна услышала.

– Как! А розы? Ты еще не видела, какой у меня сорт! Все время забываю, как называется. «Барбара Остин», или что-то вроде того… А Альбертик знает стих про сороконожку?

– Мы в лесок…

– Вы подумайте! Им в лесок! Ну, идите, деточки. Пока!

– Да. Пусть гуляют, пока не застроили! – заметила тетя Валя. – На розы еще насмотрятся.

– А чего это она нас деточками все время зовет? – проворчал Носков.

– Забей! – сказала Моня. – Зато ее на дух не выносит Буланкина.

– Вот тут я познакомилась с тетей Машей со второго сектора, и она мне подарила душистый горошек, целую охапку, – сказала Моня, когда они с Носковым дошли до болота. – А эта дура Буланкина только что заявила, что тетя Маша – лихомара, и теперь она по этому горошку найдет наш участок и утащит Горошину в болото!

– Ты еще не знаешь, что мне заявила Ба, – отозвался Носков. – Что меня назвали Альбертом в честь Эйнштейна!

– Кого? – переспросила Моня.

– Эйнштейн, фамилия такая. Он тоже был Альбертом и придумал теорию относительности. А зачем мне быть Альбертом, если я Носков, а не Эйнштейн?

– Эйнштейн, пожалуй, получше, чем Нарский, – заметила Моня. – Может, тебе на него потом Носкова поменять…

Они обошли болото, поднялись на бугор и стали спускаться на дно бывшего пруда.

– И что ж мне тогда – еще одну теорию относительности придумывать? – сказал Носков.

– А это что такое?

– Ой-й… я такое не изобрету. Я только запомнил, что если я, допустим, лежу и спокойненько сплю, то относительно кровати я не двигаюсь. Но при этом относительно Солнца я лечу. Земля же вокруг Солнца вращается, и моя кровать вместе с ней. Но это не помешает мне свалиться с кровати на пол, потому что, Ба говорит, закон гравитации никто не отменял, хоть мы его еще не проходили, и все, что падает, всегда падает вниз.

– Прикольно.

– А может, относительно настоящих лихомар твоя тетя Маша – человек, – продолжил Носков, – а относительно нас с тобой – лихомара.

– Это Буланкина относительно нас с тобой лихомара, а с тетей Машей все в порядке! – возразила Моня.

Они прошлись вдоль речки, высматривая хоть какой-нибудь мостик. Напротив большого острова над водой были перекинуты две жердочки, довольно хлипкие с виду. Моня с Носковым посмотрели на них и решили, что сойдет: все равно, в этом месте мелко и пиявок нет.

Тот берег Моне сразу не понравился. Во-первых, можно было подумать, что по нему походила бреховская корова, нарочно продавливая землю копытами. Во-вторых, очень не хватало цветов. В-третьих, остров вблизи напоминал дикобраза, только вместо иголок из него торчали прямые и длинные красновато-коричневые стебли каких-то кустов. Правда, на концах у них были все-таки листья, но это не спасало: кому захочется гулять по дикобразу! Местами среди дикобразных кустов краснели кисти бузины, а в середине острова росли ивы, так что он казался не только колючим, а еще и лохматым.