– Вот ненормальная! – воскликнула зайцевская подруга. – Да мы уже были знакомы. Я к тебе как к знакомой-то и примчалась тогда, Ямищевская от меня дальше.

– Да нет же, не были!

Ямищевская переглянулась с Зайцевской.

– Я ж говорила: что-то с ней тогда случилось. Помнишь? Ну, говорила же. Напрягись!

Зайцевская напряглась и из просто пухленькой стала кругленькой. Наконец, сказала:

– То-то она графиню начала изображать!

А Ямищевская из просто лохматой стала косматой:

– Бреховская, может, это после того, как у вас графский дом спалили?

– Может, – вздохнула лихомара.

– Вот! Наверно, подействовало.

Что с ними спорить! Как сгорел графский дом, она не помнила. Помнила, что до появления Зайцевской жила у себя в болоте затворницей. Это Зайцевская ее вывела в свет…

Подруга сказала:

– Да ладно! Это все уже в прошлом. Мы пруд-то смотреть будем?

Что касается Мони, то никакого желания смотреть на ямищевские пруды у нее не было. Ни при каких обстоятельствах. А уж тем более в это воскресенье.

В два часа ночи Горошина проснулась с воплем: «Мама!! Почему рыбки уснули в пруду?!» Все вскочили и помчались ее успокаивать. Она-то успокоилась, а мама, папа и Моня поняли, что теперь без чая не уснут.

Папа нервно ел бутерброды и приговаривал:

– Ну, что, хорошая моя, теперь ты понимаешь, как вредно включать детям колыбельные? В следующий раз она тебя спросит, почему птички уснули в саду.

Только чай подействовал, и Моня начала задремывать, как на иве заорали коты. Она испугалась, что это Мурик поругался с Ах-Ты, кинулась к окну, но в темноте, да еще со второго этажа ничего, разумеется, не разглядела. А под утро ей приснилось, будто к ним заявляется в гости Буланкина. Хватает чайник и всем наливает в чашки тумана. И переливает через край, и этот туман сперва разливается по столу, а потом заливает всю кухню до потолка, так что уже ничего не видно, и Буланкину тоже. Короче, в шесть уже можно было вставать, просто Моня боялась разбудить остальных.

Поэтому когда родители собрались в Ямищево купаться, она сказала:

– Ой, да ну!..

– Монь, ты чего? – удивился папа. – Может, сегодня последнее жаркое воскресенье в этом году!

Мама тоже удивилась:

– Машуня, тебе разве не хочется искупаться?

– Хочется, но не в Ямищеве.

– А где?

– Речка и то лучше.

– А пиявки?

– Уж лучше пиявки, чем тащиться сто лет по жаре. Сначала туда, потом обратно. Да еще идти по деревне!

В Ямищеве улица была шире бреховской раза в два. И там никто не выскакивал ругаться (если только не пытаешься заглянуть в часовню). Но Моне казалось, что, пока по этой улице идешь, на тебя смотрят из каждого окна. А это ужасно неуютно.

Как назло, чтобы попасть к прудам, деревню надо было пройти насквозь. И, как назло, родителям нравилось ходить через Ямищево. Они даже не ускоряли шаг, а прямо-таки прогуливались и еще обсуждали, какой дом лучше.

– Между прочим, Горошина туда не дойдет, – сказала Моня.

– Она доедет, – возразил папа.

– На чем?

– На мне.

– Мы сейчас поедем? – обрадовалась Горошина.

Моня сказала:

– Да? Ну, если можно всем на тебе подъехать, то я согласна!

– Размечталась! – заметил на это папа.

Горошина посмотрела папе за спину.

– Монечка, ты там не поместишься! – сообщила она. – Одна я могу, потому что я бельчонок!

Моня хмыкнула.

– И где же твой пушистый хвост?

– А у меня нету, я ручной!

– Это когда ты у меня на ручках, то ручной, – уточнил папа. – А когда на закорках, то дикий.

– Можно, я у Носкова побуду? – спросила Моня.

– Давай, ты лучше пригласишь Носкова с нами, – предложила мама.

Моня было обрадовалась, но напрасно: Носкова не отпустила Ба.

Мама сказала: