Полковник вошел в квартирку, где обои не переклеивали лет двадцать. Бумага, которая закрывала стены, напомнила ему кадры из старых фильмов о войне. Обшарпанные квартирки, нищета, бьющая по лицу, но там война… То же самое и здесь. Старая полочка для обуви. В стене несколько гвоздей вместо вешалки.

На кухне древняя плитка. В комнатке на диване, из которого торчали нитки, лежала бледная девочка с широко раскрытыми стеклянными глазами.

– Это Лиза? – спросил полковник и, получив утвердительный ответ, прошел к ней. Сел подле кровати на скрипучий стул и дотронулся рукой до ее лба. Горячий.

– Она у нас болеет, – пояснила бабушка, принося с кухни в треснувшей чашке кипяток.

Старуха подняла голову то ли внучке, то ли правнучке и влила ей в рот дымящуюся смесь. Только теперь Гуров уловил тонкий запах каких-то трав сквозь – язык не поворачивается – зловоние стоящего на огне варева.

Глаза Лизы ожили, и она, как бы просыпаясь, повернула голову к Гурову.

Ввалившиеся щеки, обескровленные губы и желтая кожа. Диагноз полковник поставил сразу же, как вошел в комнату.

Бросив взгляд на подоконник, он увидел одноразовый шприц и обрывки упаковки, валяющиеся в растлевших листочках мяты.

На локтевом сгибе был след от свежего укола.

– Когда приходил доктор? – поинтересовался Гуров у бабушки.

– Да только что ушел.

Девушка вновь забылась.

Не раздумывая, Гуров вызвал по сотовому «Скорую» и велел поторапливаться, пообещав неприятности в случае задержки.

– Ох, врачи сейчас не лечат, – покачала головой бабушка, продолжая отпаивать Лизу.

Гуров ее не слушал.

– Где Анна? – спросил он, нагнувшись к самому лицу девушки.

Она не реагировала.

– Давно она у вас в таком состоянии?

– То ей лучше, а то и хуже.

Гуров попытался нащупать пульс. Удалось это ему после того, как он поджал артерию на горле.

– Ой, оставьте ее. Она уснула, – попросила бабушка.

Конец ознакомительного фрагмента.