Зачем, интересно? Собираюсь бить Воронцова? Взрослого Одаренного, первого и единственного сына в семье? Ну-ну…

— Ваше сиятельство, — пробормотал дедок-вахтер в непонятного цвета ливрее, поднимаясь мне навстречу, — не велели же…

— Потом! — рявкнул я.

Дедка как ветром сдуло — он рухнул обратно на стульчик и спрятался за конторкой, будто став еще меньше. То ли у меня был настолько взъерошенный и грозный вид… то ли оживший родовой Источник наделил меня тем, чем я пока еще не мог воспользоваться — но что прекрасно чувствовали окружающие. Сначала Миша, теперь несчастный вахтер…

Интересно, с Воронцовым тоже сработает?

— Князь?

Я все-таки не успел заметить его первым — хоть это и было непросто. Среди немногочисленной публики в центральной зале больницы Воронцов выделялся не только статью и ростом под два метра, но и одеждой. Лакированные ботинки блестели чуть ли не ярче ламп под потолком, а костюм тянул на две-три сотни имперских рублей, не меньше. Светло-бежевый, с рубашкой в полоску и узким черным галстуком. Так в последние года два-три одевался практически весь столичный молодняк. Просто Воронцов всегда был первым.

Модник хренов.

— Ваше сиятельство.

Я чуть склонил голову — ровно настолько, насколько того требовал этикет. Для рукопожатия мы стояли слишком далеко друг от друга — и, похоже, обоих это вполне устраивало.

— До меня доходили слухи, будто вы, сударь, желаете меня видеть.

Воронцов провел рукой по светлым зачесанным назад волосам, поправляя и так безупречную прическу. Похоже, нервничал. После вчерашнего он наверняка ожидал встретиться едва ли не с покойником — и мой вполне живой и бодрый вид… Нет, конечно, не напугал его — но уж точно удивил и обескуражил.

— В таком случае — хотел бы я знать, кто их распускает, — сказал я. — Потому как желания видеть вас у меня нет… сударь.

Спокойнее, Горчаков. Спокойнее. Не хватало еще нарваться на новые неприятности, не покинув… место излечения от старых.

— Будьте уверены — это взаимно. — Воронцов лучезарно улыбнулся. — А то я уж ненароком подумал, что вы собираетесь требовать от меня извинений.

— Не собираюсь. — Я сложил руки на груди и, не удержавшись, добавил: — Хоть мне и неприятно думать, что вы могли поступить…

— Как? — Голос Воронцова вдруг стал вкрадчиво-негромким. — Как я поступил? Мне послышалось или вы желаете в чем-то обвинить меня?.. Меня. Вы.

Все разговоры вокруг уже успели стихнуть, и теперь Воронцов старательно работал на публику. Немногочисленную — но достаточно внимательную. Уже завтра каждое слово нашей беседы узнает весь Петербург. Особенно вот это презрительное «Меня. Вы».

— Если бы я желал обвинить вас, князь, я бы так и сделал, а не занимался словоблудием.

— Ну так и не занимайтесь, любезный. — Воронцов издевательски приподнял белобрысые усики. — Не понимаю, что вы имеете в виду… Могу и рассердиться.

Нарывается. Изо всех сил нарывается, сволочь. При свидетелях.

— Все ты понимаешь. — Я шагнул вперед и заговорил тише — так, чтобы не услышал никто другой: — Не можешь ездить — так хотя бы сливай честно.

На мгновение на лице Воронцова мелькнул испуг. Потом — злоба, но она тут же сменилась привычным благодушным выражением. И когда он снова заговорил, все вокруг наверняка увидели беседу если не лучших друзей, то уж точно — приятелей.

— Да говори кому хочешь, — прошипел Воронцов мне прямо в лицо. — Твое слово против моего — ничего, ноль без палочки. Ты щенок и бездарь…

— Зря ты это, князь, — вздохнул я. — Зря.

Дрожь в руках вдруг прошла. Совсем. Отступила и ярость: не погасла, а просто остыла, рухнув куда-то в живот ледяной глыбой. Будто кто-то очень большой и сильный стал за моей спиной, положил руки на плечи и тихонько шепнул: «А вот теперь — можно».