Утром меня засыпала сообщениями руководительница газеты и потребовала с меня статью для нового номера. Объявленный в сентябре семестр литературы набирал обороты: студенты с художественной кафедры рисовали агитационные плакаты, мои однокурсники организовывали книжный обмен. Я тоже постаралась примкнуть к своим, притащила книги из дома, расставила их по стеллажам и решила, что мое участие в жизни колледжа окончено. Но меня отловили и силой оттащили от стендов на первом этаже. Дали мне стопку классической литературы, установили сроки и оставили меня один на один с прокрастинацией.

В библиотеку заглянули студенты с первого курса, и тишина ненадолго прервалась. Я перелистнула несколько страниц, вдавила карандаш в бумагу и сломала стержень. Пришлось подавить нервный вздох. Я заложила им книгу и оттолкнула от себя ненавистный роман.

Телефон завибрировал в моем кармане ровно в тот момент, когда я потянулась за канцелярским ножом. Пошарив по дну сумки, я нащупала его пластмассовое тело и положила на стол. Доставать телефон не спешила, ощупывая нож рукой. Пластик неприятно отзывался на прикосновения, напоминая о пришедшем сообщении. Я коснулась пальцем экрана, сенсор мгновенно распознал отпечаток. Когда я желала оттянуть время, телефон работал против меня. Сообщение матери открылось в всплывающем окне, я пробежала глазами по строчкам. Ничего нового я там не нашла, мне лишь напомнили про мою неблагодарность и нахальность по отношению к семье.

Я почти отложила телефон обратно в сумку, когда пришло второе сообщение. На этот раз от папы. Он был как всегда краток, писал сухо и только факты:

«Она подала на развод»

Обычно папа ставил точку после каждого предложения. Я много раз старалась объяснить ему, что это можно воспринимать признаком пассивной агрессии в электронном общении. Он присылал мне сухое «ок». И не забывал ставить точку. Сейчас ни точки, ни другого знака препинания он мне не отправил, просто не знал, как иначе преподнести мне этот факт.

Я открыла мамино сообщение целиком. Она ругалась на меня, на отца, на старшего брата, на то, что нам всем нет до нее дела. Я прочитала каждое слово по три раза, пытаясь понять, что действительно ей было от меня нужно. Она никогда не стала бы выплескивать весь свой гнев просто так. Должна быть цель.

Но буквы очень плохо складывались в слова, как совсем недавно слова не собирались в предложения для статьи. Кажется, я разучилась не только писать, но и читать. Смысл ускользал сам собой, как вода сквозь пальцы. Я заблокировала телефон и взяла нож. Лезвие выдвинулось легко, хотя до этого всегда приходилось надавливать из-за ржавчины. Потянулась за карандашом, книга распахнулась. Я взглянула на дурацкий рисунок, на Аксинью, такую всю идеальную, любящую всем сердцем. Нож скрипнул в руке, я слишком сильно сжала его.

А затем я ударила. Ударила прямо в лицо нарисованной женщины, проткнула страницы. Сбоку закричала Раиса, я выдернула нож. Книга упала на пол и закрылась. Золоченые буквы издевательски блеснули, и я снова вонзила лезвие. Хотелось, чтобы кому-то тоже было больно. Пусть этот кто-то и всего лишь книга.

Мне казалось, что я ударила ещё несколько раз, возможно, даже сотен раз. Лезвие проникало все глубже, рука болела. Кажется, я наносила удары до того момента, как мне вывернули руки. Я закричала. Слезы потекли из глаз, обжигая щеки. Меня прижали к чьему-то телу спиной, удерживая на месте, потому что я рвалась обратно к книге.

– Мерзавка! – воскликнули со стороны. Раиса Аркадьевна наконец обрела дар речи и рванула ко мне. Её тоже остановили, поэтому кричать на меня она продолжила со стороны. – Порча ценнейших экземпляров русской литературы карается смертью!